Обедая, народ решал уйму вопросов: пользовал ли уже армян боярыню, видневшуюся в окошке терема, или только собирается? А может, она живёт с лешим? Или леший с армяном? А может, у них шведская семья? Разглядывали валявшиеся пустые кувшины и результат попойки – двоих танцующих лезгинку горцев с вытаращенными от напряжения глазами, что тоже наталкивало на размышления – можно ли плясать после такого количества пустой посуды.
Оказалось, «эпосную» половину делала бригада калымщиков–армян, видимо, в момент сильнейшей ностальгии.
Заев поведал мне в курилке, что ходит на первый этаж лишь когда у него нет опохмелиться. «Поглядишь на счастливых людей, и вроде легче становится…» Он‑то точно знал, что леший страдает с похмелья, раздумывая, как бы спереть у гор–цев кувшинчик. У меня же имелось другое соображение – мохнатый лесной житель элементарно хотел жрать.
Взяв поднос с обедом, сел спиной к лешему – вчера обедал, глядя на него, и страдал от жалости: хотелось пригласить за стол.
После обеда в цех шёл не спеша, с удовольствием вдыхая чистый осенний воздух. День выдался тихий, безветренный; нежно пригревая, светило солнце.
«Сейчас бы по лесу побродить», – мелькнула мысль.
Впереди, покачивая бёдрами и делая вид, что не обращает внимания на взгляды, гордо шествовала Мальвина. Догнав её, неожиданно взял за руку. Вздрогнув, она обернулась:
— Привет! – заулыбалась, увидев меня. – Так на работу не хочется, правда? Ну как ты? – спросила и терпеливо слушала, красиво изогнув шею.
Когда поднимались по лестнице, меня снова обдало жаром от вида её стройной, чуть полноватой ноги, которая, словно дразня, то показывалась из глубокого разреза, то снова пряталась.
К вечеру я собрал восемь редукторов, обскакав даже учителя.
4
В конце рабочего дня табельщица, которую каждые полчаса бегал высматривать Пашка, принесла аванс. Производственные работы были моментально свёрнуты. Женщинам срочно понадобилось в магазин. Большинству мужчин – тоже. Мастер растерял свою важность и орал до посинения, оставляя участок работать сверхурочно:
— Конец месяца, конец, конец, конец… – бормотал он, как полоумный.
— Конец твоей премии! – позлорадствовал Пашка за спиной мастера.
Уяснив, что сегодня в пролёте, Михалыч, злорадно дёргая раздвоенным носом, разнёс талоны на завтра. Первый торжественно вручил Пашке.
— Ничего!.. Субботу с воскресеньем повкалываете, – буркнул он.
В раздевалке шум и толкотня стояли невообразимые, хотя играть в домино никто не собирался. У зеркала, в стороне ото всех, сосредоточенно колдуя над причёской, устроился мечтательный Плотарев. Длинные, жидкие волосёнки его служили окантовкой абсолютно лысого черепа. И он, как профессиональный рационализатор, придумал перебрасывать остатки шевелюры на макушку, невероятно закручивая жиденькую прядь и тем маскируя плешь. С довольным видом повертев головой слева направо, повернулся спиной к зеркалу и, встав на цыпочки и изгибаясь, попытался рассмотреть укладку на затылке. Позыркав по сторонам, надел шляпу и замурлыкал какой‑то мотивчик.
— Чего мучается человек? – пустив воду, стал намыливать руки Пашка. – Клал бы мочалку под шляпу – и порядок…
Оглянувшись на него, Плотарев моментально исчез.
— Серый! – обратился ко мне Пашка. – Как насчёт боевого крещения?
— То бишь доблестно сразиться с зелёным змием? У меня только пять рублей, – вздохнул я.
— Было бы желание! Не хватит – добавим. Свои люди – сочтёмся.
— Заманчиво, конечно, – соображая, ответил я.
Прикинув «за» и «против», согласился:
— Замочу змеюгу… А куда пойдём?
— Будь спок! Место есть, – поднял вверх большой палец.
— Не компрометируйте меня, – чуть повернув голову в нашу сторону, сквозь зубы шептал Чебышев, – сзади идите, опять скажут: с молодёжью связался.
— Вот чудак, – добродушно бурчал Пашка. – Если домой без задних мыслей идём – можно рядом, если на дело – иди сзади. Все уже давно всё поняли, кроме него, конечно.
Специфический отдел магазина напоминал улей. Только, в отличие от пчёл, – прилетали пустые, а улетали затаренные.