Жили они вдвоём, в отведённой им комнатке в общежитии академии. Детей у них ещё не было. По общему согласию собирались обзавестись ими после учёбы. Наталия было моложе его на восемь лет. Комсомолка, тоже училась, но в ИФЛИ, что громко означало - институт философии, литературы, истории.
- Легче, как после исповеди, так мама покойная говорила, исповедовавшись у попа.
- Это я-то поп!
- Что-то вроде. Ты же без пяти минут инженер человеческих душ, как я – пролетарский академик.
- Тогда слушай, что я тебе скажу. С этим все живут после ежовщины и не исповедуются. Страх у каждого в душе остался и у партийного, и у беспартийного. Рукавицы ежовы, как говорят в народе, не сняты с рук.
-Что ты говоришь? - повернулся он к ней лицом без улыбки.
-А ты послушай, - сказала она очень серьёзно. - У нас в институте сегодня прямо с лекции чёрный воронок забрал профессора по словесности. Не удивительно, что мы живём с этим страхом. И, наверное, ещё долго будем жить.
-Но меня не забрали, - неуверенно сказал он.
-Такие как ты, товарищ Петров, бескорыстные, честные, самоотверженные нужны партии сейчас и лично товарищу Сталину. Чтобы народ видел, какие люди его окружают и поддерживают. Так что забудь сомнения и будь таким, как есть. Делай своё дело, как делал, и всё, а там видно будет. Весь народ под одним именем ходит и под одним призывом. Твой любимый Маяковский об этом говорит и к этому во весь голос призывает. Напомнить? Сам повторяешь день и ночь:
Сейчас подымается социализм живым, настоящим, правдошным…..
- А твой Есенин?
- Мой Есенин! - жмурилась она на желтое пятно в занавеске:
Гей вы, нелюди-люди,
Народ.
Выходите с дороги
Вперёд!
А вообще-то лучше:
Милый мой, ты у меня в груди.
А ещё лучше от меня тебе, на ночь глядя:
Милый мой,
Я горжусь тобой!
И знаешь, надеюсь, что теперь нам выделят квартиру, - подставила ему свои молодые губки ни кем, кроме него, не тронутые. Их он часто представлял себе, а отдельную квартиру – не приходилось.
Охотников покинуть Москву среди коммунистов почти не оказалось. Сколько ни уговаривал, но и с десяток в день не набирал, а надо было пять сотен. Зачем столько? Нельзя ли обойтись малым числом? Я бы, пожалуй, смог. Но свои мысли пока не выдавал. Рановато ещё для начинающего. Пока таил в себе. Пусть решает тот, кого ЦК назначит главным. Кредо его было – не выпячиваться. Упрямо, как всегда любое поручение партии, старался выполнить и это.
Пожилые ленинцы, не загораясь, отшучивались:
- Куда нам! Уже песок сыплется, а дорога длинная. Пока доедем, и его не будет.
Некоторые говорили ещё откровеннее:
-В Москве мы что-то значим, а в глухомани мы далеки от народа. Там местные на виду. Пусть и разворачиваются. А если партия прикажет? - раздражённо спрашивал он в упор.
-Но она не приказывает, значит, мы в Москве нужны.
- А я не нужен?
Пожимали плечами. Обратился к комсомольцам, к тем, которые уже были кандидатами в партию. В основном, это были коренные москвичи. Отпрыски высокопоставленных партией чиновников. К изумлению Николая Михайлович на первом плане у них была карьера, желательно по партийной линии и в Москве. Они отнекивались, пряча глаза, а то и говорили, усмехаясь:
-Опять дороги строить. Не то время. Надо учиться, учиться и учиться, как призывал комсомол товарищ Ленин. А где учиться, как не в Москве? Здесь для нас все дороги уже открыты нашими предками. Мы по ним и потопаем к коммунизму.
К карьеристам Николай Михайлович относился предвзято. В тридцатом году, будучи ещё молодым коммунистом, зашёл в партком завода, где работал долгое время, чтобы подписать партийную рекомендацию для вступления в партию, которую давал работнику завода. Второй секретарь (первый отсутствовал) бывший его коллега по слесарному делу, работавший спустя рукава, но отличавшийся своей красноречивостью на всех общих собраниях, после вступления в партию пошёл гору и вскоре, на удивление всего коллектива завода, утвердился в парткоме. Встретил он Николая Михайловича, как будто впервые увидел: