Море содрогнулось и пошло мёртвой зыбью. Шлюпку покачивало, как колыбель. Потом настал штиль. Для Вероники время остановилось. Она уже себя не чувствовала – лишь ребёнка. Всё было, как в полусне, в страшном безразличии. Она не смогла ни открыть глаз, ни пошевелиться, когда о борт шлюпки что-то шаркнуло. Зашелестел смерзшийся брезент. Послышался голос:
- Хлопцы, женщина с ребёнком. Кажется, живы…
И все силы, которые её держали в сознании, не давали заснуть хоть на миг, чтобы не выпустить из рук ребёнка, не чувствовать теплоту его тельца на своей груди, вдруг покинули её. Она уронила голову. Но это был не обморок. Это внезапно навалился глубокий сон, отключивший всё страшное, что было перед глазами и в душе. Она забылась в нём, казалось, навсегда. Через сутки Вероника очнулась. Ещё не разлепив век, почувствовала, что ребёнка возле её тела нет. Едва не впав в обморок, от ужаса открыла глаз и не поверила им. Ребёнок, бережно закутанный, лежал рядом и чмокал соску.
«Соска-то откуда?», - подумала она, с трудом сознавая, что она не на том свете.
В каюту вошла женщина с бутылочкой молочка в руке и сказала буднично, как будто ничего не случилось:
- Вот и мама проснулась.
- Где я? - прошептала Вероника.
- Пока на судне. Но мы уже прошли мыс Поворотный и через несколько часов будем во Владивостоке.
- А капитан, мой муж?
Женщина не ответила…
Сын незаметно подрос и как-то спросил:
- Мама, а кто мой папа?
- Твой папа торговый моряк, - ответила она, глотая слёзы.
Воспитывая сына, часто ходила к памятнику торговым морякам. Когда же был заглушен вечный огонь у памятника, она перестала ходить, чтобы не терзать себе душу. Водила сына в музей. Не отрываясь, смотрела на потускневшую фотографию 1941 года. Ей казалось, что она слышит:
Он жгучий ром тянул среди друзей суровых
Из полумрачной тьмы кого-то ждал…
Она шептала:
- Зачем ты так?..
Из суровых друзей у неё почти никого не осталось. В закрытом городе военной славы торговые рейсы по ленд-лизу ушли в забвение. Приходила к себе домой, в одиночестве накрывала поминальный стол. В центре ставила наполненную стопку, накрытую ломтиком хлеба, и поднимала молчаливо тост: «За тех, кто в море…». Выпивала сразу за всех, кто ушёл в рейс в бесконечную вселенную мироздания без широт и меридианов. Из этой бесконечности никто не возвращается, находясь в вечном, как альбатрос, странствовании, которого жаждет морская душа.
Глава одиннадцатая. Помпа.
У открытого кормового трюма стоял моряк. Он тальманил. Заглядывал в трюм и большим пальцем на вскинутой руке тыкал вверх, покрикивая крановщице на кране, стрела которого неподвижно зависла над люком:
- Вира! Вира!
Кран послушно прозвенел. Блоки стрелы натужно заскрипели. Из трюма медленно начала вытягиваться погрузовая сетка, заполненная картонными ящиками. Словно подгоняя, тальман выпрямился, завертел пальцем вверх, как штопором:
- Давай! Давай веселей!
- Без тебя знаю! - крикнула ему крановщица в каком-то запале. - Давалку нашёл.
Тальман и ухом не повёл. Вновь перегнулся в трюм, ровно туда ему было смотреть важней, чем выяснять отношение с бойкой на язык крановщицей.
Стрела крана начала разворачиваться к причалу. Сетка, качнувшись, плавно поплыла над палубой. Минута, и она, оказавшись над причалом, быстро опустилась.
- Это помполит Сергей Иванович Клюев, - объявил начальник политотдела пароходства со значением. - Так сказать на переднем крае. И нас не замечает. Я же говорил, предупредить надо было…