Всё его существо наполнялось решимостью. Да и нелепость какая-то была во всём, что происходило. Под арест попадали большинством те, которые, как и он, как Лузин, не жалея себя, радели за производство. Добивались, вкладывая своё умение, опыт, выполнения и перевыполнения планов. Выводили запущенные хозяйства в передовые. Из головы его не выходил Лузин. Его он знал больше других. Мог поручиться. Лузина он считал организатором китобойного и зверобойного промыслов на Дальнем Востоке. При его участии китобойная флотилия «Алеут» начала свою сверхплановую добычу, удивляя японских китобоев. И он, и другие попали в эту засекреченную от всех подвальную камеру. Она забита ими. Спросишь: «За что?». А они уже не в силах ответить. Шмякают, невесть что ртами, в которых уже выбиты все зубы и поломаны челюсти. В измученные глаза смотреть страшно. И ни слова о себе. Они уже отказались от своей прошлой самоотверженности, ибо она была, по словам следователей, лишь показухой. И я на них смотрю. Эх вы…А каким я сам буду после допросов? Оговорю себя? И обжигал вопрос: «Кому это выгодно? Японии?..». Только ей, не своим же. Троцкистам? Выходит и я, капитан-директор китобойной флотилии, гремевшей по добыче китов на весь союз – троцкист. А Лузин? А все сокамерники? Все эти директора передовых рыбокомбинатов, лесорубы, охотники, староверы с севера края, учёные с мировым именем, все сокамерники – троцкисты. Нет, всё это дело рук Японии. Для неё наши успехи – кость в горле. И киты, и рыба, и зверь – вся морская живность для них лакомый кусочек. А тут мы растём, как на дрожжах. И китобойная флотилия у нас, и краболовы, и рыбокомбинаты по побережью. Пресечь! Убрать всех ведущих специалистов рыбной промышленности, поставить на их место придурков – и шабаш нашему расцвету. «Через кого она действует?», - задал себе вопрос. И всё вдруг стало для него на своё место. Ответ показался ему верным. Тот, кто почти на виду у всех открывает заговоры один за одним вроде японо-троцкистского подполья в Приморье, в котором были: бывший председатель облисполкома Талыгин, бывший секретарь обкома ВКП(б) Визель, бывший начальник Приморского Управления НКВД Котин, бывший управляющий Дальтрансугля Жданов, бывший директор завода № 2. И это только верхушка. Заговоры чем нелепее, тем страшнее для Москвы и выгоднее для Приморских чекистов. В них собака зарыта. Вывод пришёл сразу. Другого – не было. А может, такой пришёл потому, что ему так хотелось. Уж больно желал как-то насолить распоясавшимся чекистам, на которых никакой управы не было. Да и кто не желал, почувствовав на себе колкость Ежовых рукавиц. Хватило бы физических сил. А ему их не приходилось занимать. В его медвежьей фигуре, в руках силищи было – хоть отбавляй. У него душе стало легче. И впервые в спёртом воздухе камеры он спал без сновидений.
Почему-то на допрос его долго не вызывали. Шли месяцы, а о нём будто забыли. И он не рад был этому, ибо решимость его слабела. И как не слабеть, если насмотрелся и наслушался столько, что совсем извёлся… Для его натуры это было как нравственная пытка, наверное, использованная изощрёнными чекистами для него. И подготавливали этим к допросу.
Наконец, вызвали. Он вздохнул с облегчением. Упругой морской походкой, закинув руки за спину, но не сгибаясь, вышел из камеры, как на испытание, которое он должен выдержать чего бы это ему ни стоило. Кто-то из сокамерников, провожая его сочувственным взглядом, засомневался:
- Неужели он вернётся своим ходом?
- На то он и моряк, - уверенно заметил другой и добавил ни к селу, ни к городу: - Кому суждено быть повешенным…
- Типун тебе на язык, - не выдержал кто-то такого мрачного пожелания.
В подвальной комнате было полутемно. Дневной свет не проникал сюда. Освещала помещение одинокая тусклая лампочка, висевшая под овальным кирпичным потолком. Все щербатые стены оголены. Не было даже портрета железного Феликса, не говоря уже о товарище Сталине. Всё убранство – канцелярский стол с двумя тумбами и на нём пока не действующая настольная лампа с конусным абажуром, наклоненным, как голова грифа, над столешницей, с одной стороны которой стоял пустой стул с высокой спинкой, с другой – табурет, словно вбитый в каменный пол клиновидными ножками.