– Выполни мое желание, Седобородый, а за это я отдам тебе самое дорогое, что у меня есть!
Расстегнув воротник куртки, Дари снял с шеи носимый им оберег – маленький, плоский камень с выточенной волнами дырой посередине, и, встав с колен, протянул его ворону, пояснив.
– Это морское око – мы его вместе с отцом позапрошлым летом нашли. Теперь оно твое!
– Каррр! – ворон взглянул на мальчика с каким-то лукавым озорством, и, подхватив клювом шнурок оберега, расправил крылья. Взмыв вверх со столба, птица почти мгновенно растворилась в окружающей ее черноте ночи, а Дари, проводив ее взглядом, облегченно вздохнул. Седобородый выполнит его просьбу и у них с отцом все будет хорошо…
На обратной дороге с мальчиком не случилось ничего необычного – ему удалось вернуться домой так же незаметно, как и выскользнуть из него. Утром, правда, выяснилось, что Дари на своей ночной прогулке сильно простыл. Старый Илар, растирая мальчика козьим жиром и отпаивая его горячим травяным настоем, долго изумлялся тому, что его воспитанник сумел не только подхватить хворь, но еще и сильно оцарапаться, не вылезая из теплой постели.
Приставший к голенищу сапога тополиный лист, так и остался незамеченным из-за уже изрядной подслеповатости Илара, а сам Дари не обращал на ворчание своего опекуна никакого внимания, и неудивительно – какое значение имеет очередная простуда, если вскоре отец вернется целым и невредимым, а в доме появится мама…
Ставгар
Почти утонувшая в высоком кресле, высохшая от времени Старшая Жрица Дельконы едва заметно качнула головой:
– Ты не знаешь, о чем просишь, Бжестров, а потому – нет.
Сидящий напротив согласившейся-таки принять его Матери Вероники Ставгар мимовольно сжал кулаки, но уже в следующий миг распрямил стиснутые до побелевших костяшек пальцы. Сейчас излишняя горячность ему не поможет – скорее уж навредит, да еще и вызовет на сморщенных, сухих губах Старшей жрицы снисходительную улыбку.
Рожденный в семье занимающего важное место при княжеском дворе Высокого и воспитанный в соответствии своему происхождению Бжестров, с малолетства привык к тому, что его слово зачастую является приказом, а, став на воинскую стезю, он быстро научился убеждать и вести за собою воинов, добиваясь необходимой цели как словом, так и делом, но теперь все его доводы и просьбы разбивались о каменную неприступность хозяйки Дельконы. Ставгару, пожалуй, было бы легче сойтись еще раз в поединке с амэнским Коршуном, чем заставить хрупкую, похожую на пожухлый лист, жрицу, прислушаться хотя бы к одному своему слову.
После того, как ночью Олдер выскользнул из возможных клещей, объединившиеся с подоспевшим Милодаром военачальники крейговцев еще один раз сошлись с амэнцами в жаркой схватке – произошло это как раз под почернелыми от огня стенами Замжека. Сражение продлилось с утра и до самых сумерек, но теперь Амэнский Коршун встретил крейговцев именно там, где хотел, и им не помогли ни численное превосходство, ни отчаянная смелость. Олдер с кровью вырвал у них столь важную победу, в который раз подтвердив свое прозвище, и устрашенный его воинской удачей и потерями собственного войска Лезмет потребовал от своих военачальников прекратить бессмысленную бойню и начать переговоры. Кридич и Милодар, скрепя сердце, согласились с требованием Владыки, и лишь Бжестров стоял на своем до последнего – ему казалось, что если проявить смелость и, несмотря на потери, еще раз насесть на амэнцев, то они все же отступят, но в этот раз победило мнение более старших и осторожных…
Во время последовавших за этим решением переговоров, Бжестров, наблюдая за тем, как Кридич и Милодар торгуются с Олдером за две вотчины, которые амэнцы все же успели подмять под себя, только и мог, что скрипеть зубами. Коршун, словно бы зная о том, какой тайный приказ отдал Лезмет своим военачальникам, вел себя со спокойной, граничащей почти что с наглостью, уверенностью и не собирался уступать ни единой пяди из захваченных земель, но Ставгар свирепел даже не от того, что Олдер из рода Остенов вел себя так, словно бы находился у себя дома. Бжестрова выводила из себя то и дело мелькавшая на губах амэнца кривоватая ухмылка: Коршун словно бы смеялся – над переговорами, над находящимися в палатке крейговцами, над Лезметом, над собой…
Когда же утомительный и безуспешный для крейговцев торг был окончен, а Кридич приложил к пергаменту данный ему Владыкой Лезметом перстень с гербом Крейга, закрепляя тем самым переход к Амэну захваченных им вотчин, Олдер, дождавшись, когда чернила хоть немного подсохнут, свернул договор и, чуть склонив голову к плечу, посмотрел на Ставгара: