Помещичий дом, перед которым после приблизительно двухчасовой поездки останавливается наш автобус, находился к северо-востоку от Москвы и был до революции, вероятно, усадьбой какой-то дворянской семьи. Теперь сюда была подведена московская пригородная железная дорога, железнодорожная станция называлась Планерной, что означало что-то вроде аэродрома для планеров. В мирное время на холмах в окрестности тренировались планеристы. Что-то от старого парка все еще сохранилось. Но музыкальный павильон с советской звездой и статуи Ленина из гипса были знаками нового времени. Ни от мебели, ни от фарфора, ни от картин внутри двухэтажного дома не осталось и следа. На стене над дверями были вмурованы таблички с надписями, то на русском языке, то на эсперанто. В начале тридцатых годов в этом здании располагалась школа эсперанто. Затем в 1936 году здесь разместили беженцев от Испанской гражданской войны. В начале войны усадьба была военным госпиталем, чтобы, наконец, стать специальным лагерем для немецких военнопленных. На первом этаже наряду с отдельными вместительными комнатами размещались большой зал, который со своей лестничной клеткой поднимался на второй этаж, и пристроенная столовая. Верхние помещения служили нам только как жилье. Начищенные до блеска комнаты и кровати с белыми простынями вызвали наше удивление, которое еще больше увеличилось, когда служанки в белых передниках подали нам ужин, состоящий из привычного чая и тарелки с кашей».
И так это было почти всюду. В доме Национального комитета ситуация была еще лучше.
Путткамер пишет:
«Первое впечатление при моем прибытии было также здесь: колючая проволока! Высокие, прочно запертые ворота и рядом с ними обычный русский домик для охраны, „будка“, с вооруженным часовым. Сам дом был вытянутой двухэтажной коробкой, которая лежала на высоких крутых берегах реки Клязьмы. Палисадник был тщательно ухожен, дорожки ограждены побеленными известью камнями, а клумбы засажены тюльпанами, анютиными глазками и астрами. Так называемый парк тянулся еще добрых двести метров вдоль берега, и в его задней части располагалась площадка для игры в итальянскую лапту. От заднего двора лестница, у которой, как мы точно подсчитали, было 180 ступенек, вела к берегу речки и месту для купания. Недалеко от дома была плотина, так что река здесь разлилась в довольно большое озеро. Летом здесь много купались, а зимой с радостью пользовались вновь приобретенными „территориями“ для удлинившихся прогулок по ледяному покрову озера. В нижнем этаже дома была размещена на одной стороне вместительная столовая, в которой мы питались за маленькими столами на четырех человек каждый. За этой столовой находилась другая столовая для русского персонала, и рядом с ней размещалась кухня, в которой немецкие повара готовили еду. Как известно, в России все питание нормировано, и таким образом все обитатели дома, все равно, будь то генералы или солдаты, получали питание, которое соответствовало норме пленных генералов. На завтрак давали тарелку с пшенной кашей, манной кашей или овсяной кашей, 300 граммов хлеба, 20 граммов масла, немного икры или немного сыра. Обед состоял из супа, 100 граммов хлеба и главного блюда с мясом или рыбой. На ужин была еще раз тарелка с кашей, 200 граммов хлеба и 15 граммов масла. В день на одного человека выдавалось по двадцать папирос, и раз в месяц давали кусок туалетного мыла.
На другой стороне рядом со столовой находился зал для собраний для русского персонала, в котором нам дважды в неделю показывали кинофильм. В другом крыле размещались служебные кабинеты коменданта дома, администрации и политического офицера.
На верхнем этаже были расположены помимо амбулатории, в которой работали русская женщина-врач и немецкий врач, комната для совещаний и наши жилые помещения. У генералов были отдельные комнаты на одного человека, остальные обитатели дома населяли комнаты вдвоем или втроем. Обстановка в комнатах всюду была одинаковой, кровати с белыми простынями, большой шкаф и рабочий стол. Дом был оборудован центральным отоплением, и зимой в нем было достаточно тепло.
Вопреки всему этому комфорту, буквально невообразимому для русского плена, члены и сотрудники Национального комитета, если они были солдатами, все равно всегда оставались военнопленными. Ночью можно было услышать разговоры часовых и лай сторожевых собак. Хотя русские снова и снова заверяли нас, что мы не должны были чувствовать себя пленниками, и что все мероприятия по охране предприняты только для нашей защиты. Последнее могло быть не только чистой фразой вежливости. По-видимому, русские действительно верили в необходимость охранять нас. Неоднократно как раз в то время, когда я прибыл в дом, присутствующих там офицеров авиации спрашивали, могли ли бы приземлиться в окрестностях дома самолеты или грузовые планеры. Русские, вероятно, думали о похищении Муссолини из Италии и считались с возможностью того, что Гитлер мог отдать какому-то отряду СС приказ ликвидировать дом Национального комитета. Летом 1944 года в летних лагерях поблизости даже временно разместили войска».