Он положил травмированную руку на грудь, чтобы та так сильно не ныла.
— Придурок, — снова с самоиронией заметил Костя. — И ради чего? Итог-то какой?
Костя даже отправлял Лене фото гипса. И всё же однажды она заинтересовалась. Костя даже приукрасил, желая вызвать к себе чуть больше жалости:
— «Перелом, несколько месяцев в гипсе, потом реабилитация».
И на этом всё. Лене стало не интересно. Не ампутируют же.
Да даже если и так, опять бы написала: «Так тебе и надо».
А, может, надо?
Не лишиться руки, конечно. Но надо получить своё наказание?
Например, остаться одиноким на всю жизнь…
Хотя, с чего бы?
— Монахом быть я не собираюсь. — определил Костя.
«Боже мой, даже поговорить только с самим собой могу?».
— Тогда, может, я уже одинок? — спросил у потолка Костя, — Всю жизнь был. Даже с Леной. Она постоянно зудит, что я её не слушаю. Так, а она меня? На жизнь мы смотрим по-разному, хобби тоже у каждого свои. Даже о работе не поговорить. Она меня не поймёт, а мне про её магазины слушать не интересно. Сплетни все эти помойные собирает, у Янки там что в жизни, у ещё кого… А, на свою-то ты жизнь смотрела? — спросил он в пустоту, — На нашу совместную жизнь! А теперь меня обвиняешь! И это я страдать должен⁈ — перевёл дыхание он: — К родителям побежала сразу, а что отец болеет, даже и не знает, зато неделю с под его крышей живёт. Сучка неблагодарная. Ты и тут такой же неблагодарной была. Поэтому, это твоё наказание! И измена моя — твоё наказание!
Костя выпалил всё в тот же несчастный потолок. Эти мысли давно роились в его сознании. Но теперь, когда он произнёс это вслух, а гнев, наконец, нашёл хотя бы такой выход, Костя подумал, что не совсем это так.
Ну какое наказание? Если у них и были ссоры, то ссорами они и должны были оставаться. А если бы Лена ему изменяла, вот тогда бы была оправдана и его. Принцип Талиона, так сказать. Зуб за зуб.
Ведь именно такой должна же быть справедливость?
И вот, он этой справедливости не следовал.
За что и получил своё наказание — одиночество.
Брошенный женой, не нашедший счастья у Кристинки… Даже собакой оставленный. А что будет, если об этом узнают и его родители? Отец сразу скажет, что Костя ему не сын.
Драматично, конечно. Красиво, театрально.
А друзья? Примут ли его таким, изменяющим предателем, попирающим все самые святые заповеди ради минутного блуда, грешником?
Как пафосно звучит…
А, может, узнав о его измене, они наперегонки начнут сознаваться в своих?
Костя бы так и сделал.
Но не для того, чтобы показать из себя кабеля, которым он не был, и не похвастаться своими сексуальными победами.
Костя рассказал бы об этом только с одной целью — исповедаться, освободиться.
Пусть весь мир знает, что он такой, и что он своего прошлого не изменит!
А что делать? Пусть принимает его таким!
Понял бы, наверно, только Пашка. Который к измене Костю и подтолкнул.
Но ему Костя, по понятным причинам, писать не хотел.
Ведь из-за Пашки всё началось.
Да и опять же, совсем у них разные в жизни приоритеты.
Оба изменили. Но Костя боялся, что Пашка, услышав об измене старого друга, начнёт его ободряюще подначивать, как он умеет. И тогда Косте захочется ещё.
А смог бы он ещё раз? С той же Кристинкой? Или ещё с кем?
Не с Кристинкой точно. Она же свидетель его падения, позора.
Странная штука — стыд. Косте не так стыдно перед Леной, как перед всеми остальными, даже какой-то там Кристинкой.
Но, если не с Кристинкой точно, то с другими… как? Смог бы?
На этот вопрос Костя отвечать не захотел. Даже самому себе. Почему? Больно?
Страшно?
— Может, сейчас и смог бы. — наконец честно признался себе Костя. — Если всё так и останется, то какой смысл? А вот если бы простила… — снова задумался Костя. Насколько бы его хватило? Не пришли бы они вновь с Леной к тому же, если бы не поменялись оба?
И если все мысли вновь приводят к началу всё того же круга, то какой смысл? Может, правда, отпустить?
И Ленку, и самому стать свободным.
Или одиноким?
Сейчас Костя понимал, каково быть одиноким. Но его всё же мучал вопрос:
Так, что такое, «одиночество»?
Глава 18
И что дальше?
В последние июльские деньки, и первые дни августа похолодало. Почти каждый день шли дожди, либо же хмурилось небо.
Несмотря на то, что Лена была одета в жилет магазина, она одолжила у матери шаль, кутаясь в неё на кассе.
— … А в другом магазине, — с недовольством стояла над ней статного вида дама. Как, наверно, та сама считала: — они стоят не двести шестьдесят восемь, а двести пятьдесят два.