— Я бы взял, Маш. Просто… его ты, скорее всего, нарушишь. И не по своей вине. Но я бы, честно, хотел, чтобы ты не водилась с такими «друзьями», — ядовито выделил он голосом последнее слово.
На душе стало тоскливо-тоскливо. Хоть вой. Я подтянула к себе колени и обняла их руками.
Я бы хотела, чтобы Андрей смотрел на меня с обожанием. Вместо этого он читает морали. Как нашкодившей кошке. Хотя, почему «как»… я такая и есть. Набедокурившая.
— Маша, я жду, — напомнил он о себе.
— Ладно. Даю слово, — выдавила из себя. В горле стоял ком.
Я знала, что больше не прикоснусь к сигаретам. И не потому, что Андрей взял с меня слово. А потому что он попросил меня. Ну, или приказал. Сути не меняло.
Я бы ради него сиганула головой в пропасть. Подвиг какой-нибудь совершила. Не знаю. Фантазии не хватало, чтобы придумать то, что я не стала бы делать, попроси он.
В те свои тринадцать я, наверное, и убить была готова кого-нибудь, если б он сказал. Но Сотников никогда бы не стал просить о таком. И это я тоже знала очень хорошо.
Потому что такого правильного, как он, днём с огнём не сыщешь. И эта его идеальность тоже заставляла тянуться. Он завораживал меня. Всем. И внешностью, и поступками, и словами. Я не видела в нём ни единого изъяна.
— Пошли. Я провожу тебя домой, Маш, — поднялся с лавочки Андрей и протянул руку.
И я вложила свою лапку в его. Покорно. Послушно. Пошла за ним, как слепая. Потому что доверяла. Потому что шла бы и шла вслед. Долго-долго. Всегда. Жаль, что это «всегда» тянулось лишь до порога моего дома.
Глава 8
Он так и вёл меня домой — за руку. Кажется, я никогда не была так счастлива, как за этот очень короткий промежуток времени.
Во мне словно всё плавилось, мешалось, бурлило. Внутри всё обмирало. Не знаю, как я вообще переставляла ноги — всё тело будто не моё вовсе: размазанное, щекотное, мурашливое. В губах пульсировало, пальцы горели и покалывали.
Какой-то неизвестный сорт энергии, невероятной силы напряжение. Наверное, я ещё никогда не была к Андрею так близка физически. Так долго — точно.
Но перед подъездом я сама вырвала руку из его ладони.
— Ну, до свидания? — спрятала руки в карманы и сжала левую в кулак, чтобы сохранить тепло. Его тепло.
— Пока, Маш, — он зачем-то поправил мне волосы — дёрнул легонько за непослушный локон, что падал мне на глаза. — Помни всё, о чём мы говорили.
— Я помню, Сотников, помню, — получилось раздражённо, будто он мне смертельно надоел, и я мечтала только о том, как бы поскорее от него отделаться.
На самом деле, я не хотела, чтобы он уходил. Может, поэтому стояла перед подъездом, никуда не убегая. У меня ноги, наверное, клеем прочным примазали к асфальту.
— Иди, я подожду, пока ты в квартиру зайдёшь.
Я рассмеялась.
— Ты бы ещё до дверей меня довёл.
— Да, как-то не подумал, — свёл он брови и сделал шаг ко мне.
Я пихнула его в грудь.
— Ты как из другой планеты, Сотников! Никто меня не тронет! Иди уже домой, а?
И с этими словами я всё же отлепила себя и заскочила в подъезд. Бежала по ступеням вверх. И только на своей лестничной площадке прислонилась к стене и закрыла глаза.
Сердце выскакивало из груди. Губы жгло.
Как всё же он счастлив, думая, что опасности подстерегают девочек в тёмных подъездах. Тут меня вряд ли кто тронул. Я никому не позволяла себя трогать. И все дворовые мальчишки знали об этом и даже уважали.
Я ничем от них не отличалась — дитя улицы. Кроме одного, наверное. Я никогда не была легкодоступной. Они это поняли и приняли.
— Машка наша прынца ждёт, — ржал тот же Валерка Игнатьев, но всем, кто не понимал и пытался подкатывать, он без предупреждения давал в морду.
Против Игнатьева выступать — себе дороже. Это тоже знали все.
— Ей тринадцать, идиот, — учил он словами, пока недогоняющий подтирал кровавые сопли. — Хочешь попасть в колонию?
У Игнатьева папа юрист. И, видимо, воспитание не прошло мимо, просто где-то сломалось, а по каким причинам — никто не знал да и не интересовался. У нас в компании так было принято: не рассказываешь — никто в душу и не лезет. Важнее этого принцип, что мы стая. Нападаем вместе, защищаемся вместе. А по сути — каждый со своей бедой.
Можно и поплакаться. Но я не любила. Предпочитала строить из себя крутую, раскованную, дерзкую, оставаясь внутри неуверенной, ранимой, впечатлительной. Но за кучей хлама никто этого видеть не мог. Да и не пытался.
Но, наверное, тогда мне хотелось хоть как-то самовыразиться, что-то кому-то доказать. Что именно — я понимала смутно. Знала лишь одно: я не хотела проводить время дома. Поменьше. Не попадаться никому на глаза.