Я бьюсь над этим вопросом, и все равно не могу найти ответ.
А Констанция первое время будто боялась меня, но при том хотела наладить со мной контакт. Да, хотела и отчаянно пыталась — теперь я честно могу это признать.
Иногда я ловила на себе ее робкие взгляды, и они бесконечно меня раздражали. Бабушка столько раз говорила, что Констанция воплощение самого страшного лицемерия, и я глазом не успею моргнуть, как она одурачит меня, выстроив образ святоши, и переманит меня на свою сторону.
Я всегда прекрасно усваивала наставления Зинаиды Львовны и не поддавалась попыткам мачехи приблизиться ко мне. Если она старалась заговорить, я могла сослаться на усталость и немедленно уйти в свою комнату. Если она задавала мне вопрос, я силилась ответить максимально односложно, и сделать это так, чтобы она ясно поняла — желания поддерживать с ней диалог нет и вряд ли оно когда-то возникнет.
А когда она заикнулась о том, чтобы переделать некоторые комнаты в доме и убрать из него мамины вещи, тогда я под чутким руководством ба, сделала все возможное, чтобы у мачехи никогда не получилось осуществить задуманную перепланировку.
И если задуматься, Конни никогда не говорила ни одного слова против. Она чаще всего молча со всем соглашалась, и я отчего-то думала, что это все папа на нее так повлиял. Заставил принять мою сторону.
Затем она постепенно сократила, а потом и вовсе прекратила свои попытки по сближению. И между нами установился холодный нейтралитет, который, как я считала, устраивал нас обеих.
Единственное, что меня нервировало, что она никак не желала прекращать у меня интересоваться тем, как у меня идут дела и не голодна ли я. Но я более или менее смирилась…
А сейчас на меня вдруг обрушивается обида. Обида за ту несправедливость, которую она должна была переживать все это время под крышей этого дома. Из-за меня! Несмотря на то, что я на нее ужасно злюсь, я не могу остановить поток слез, хлынувший из глаз.
Когда мне, наконец, удается успокоиться, я осознаю, что существует еще одни волнующий вопрос, на который я не знаю ответа. Бабушка Глаша ничего по этому поводу не сказала, а я была и так слишком придавлена всей той информацией, свалившейся на голову, чтобы суметь трезво мыслить.
Но сейчас не прокрашенная деталь пазла мучает меня. Мне неизвестно, имеет ли представление о случившемся отец?
Скорее всего, нет.
Должно быть, его тоже обманули…
Иначе разве папа стал бы так себя вести, если бы знал правду? Разве он не постарался бы открыть мне истину и улучшить наше общение с Конни?
Я должна узнать это наверняка.
Стремление открыть и эту завесу вспыхивает во мне так сильно, что я не могу и дальше спокойно лежать на кровати.
Вскочив, быстро направляюсь в гардеробную, спешно переодеваюсь в одно из своих домашних платьев и, нервно посмотревшись в зеркало, совершаю парочку глубоких вдохов, которые совершенно не помогают успокоиться, и решаю присоединиться к семейному ужину.
Глава 45
Я не чувствую вкуса еды. Внутри меня выключены все рецепторы. Тело настроено лишь на анализ, сканирование и изъятие правды.
Отец, как и всегда, сидит во главе стола, выглядит довольным и то и дело смеется. Он рассказывает что-то по поводу своей работы, но я его практически не слышу. Слова долетают до моего слуха и сразу же уносятся прочь.
По левую руку от папы и ровно напротив меня сидит женщина. Она та, кого я на протяжении нескольких сил отталкивала всеми силами, не ведая, что именно в ней долгое время так отчаянно нуждалась.
Мои глаза жаждут взглянуть на нее, но никак не могут решиться. Им страшно. Стыдно. Волнительно. И они не хотят выдать себя.
Выдать. Что. Я. Знаю.
Они избегают ее лица и фигуры с тех самых пор, как я спустилась вниз и, двигаясь на шум голосов, ощущала, как ноги наполняются свинцом.
Мое сердце колотиться так сильно, словно для него больше не существует запретов, и оно решило немного сойти с ума.
Когда я вошла в гостиную, в меня тут же вперились две пары глаз. Кажется, папа обратился ко мне с вопросом, и мой рот каким-то чудом смог выдать вполне адекватный ответ.
Зинаида Львовна, мои вам аплодисменты, вы изощренно испортили мою жизнь, но научили держать лицо даже тогда, когда горло одолевает непреодолимое желание кричать, а руки покалывает от мысли крушить всю разложенную на столе посуду.