Выбрать главу

Восемь покойников просто за выражение недоброжелательности к рабыни? Ни одни нормальный хозяин не будет так расточительно относится к своему двуногому скоту. Николай кинулся мне выговаривать:

-- Да что ж ты творишь?! Ну, шипят, ну, злобствуют. Но зачем же насмерть?! Восьмерых за одну... Они же гожие были!

Пришлось ответить по-ленински:

-- "Лучше меньше, да лучше". Шипят? - Не гожие. На моё добро скалиться не надо. Зубы выбью. Вместе с душой.

Элемент приведения тысячного киевского полона к состоянию "разумности". К обозначению "границ допустимого". Но Агнешка, да и другие, поняли казнь как определение её цены. Одни шипели дальше, но уже молча. Другие принялись к ней подлизываться. А она сама... расцвела и засияла. От того, что её вот так высоко ценят. В восемь жизней. Что даже просто худое слово в её сторону - смерть.

***

"Устав Церковный" устанавливает виру за ругательство в адрес чужой жены. Жены - не наложницы. Размер виры зависит от сословия, бывает весьма значительным. Но смертной казни вообще нет ни в "Уставе", ни в "Русской Правде". Даже будучи Великой Княгиней, она не могла ожидать смерти оскорбителя. А вот став наложницей "Зверя"...

***

От всего этого она... я бы сказал - влюбилась. В меня.

Парадокс: став рабыней, надев ошейник, она ощутила себя свободной и защищённой. Счастливой. Похорошела, помолодела, повеселела. Понятно, что частый и успешный секс тому способствовал. Но ещё - моё внимание, хоть и весьма ограниченное по времени делами.

Она прежняя - умерла. Там, на дороге у Вишенок. Пришло время её воскресения. Воскресения из мёртвых, из телесно живых, но с опустошённой душой. Для жизни будущей. Жизни в рабынях моих. Ибо так судил господь.

И её это радовало.

Агафья сперва приняла Агнешку "в штыки", ревновала. Но - умная женщина: понимала, что причина ревности не в душе, не в теле, а в происхождении.

Кто привлекательнее: Великая Княгиня с десятком поколений благородных предков, выросшая в холе и богатстве королевского замка, или безродная урождённая холопка из дворни кое-какого боярина в Вержавске? - Это ж все знают!

"Все"? - Не я. Мне сословность... и в постели, и по жизни... никак. Как глупость. Спать надо с женщиной. А не с поколениями её давно сгнивших предков. На мой вкус - очевидно. Но здесь воспринимается... как разврат и крушение основ. Из тех "основ", что "истоки и скрепы". В смысле: все так делают. Но - некошерно.

Потом... тело Катеньки... на леднике в Киевском Порубе... Изломанное, изодранное сбрендившими мучителями в ночь штурма.

Агафью это несчастие просто убило. На некоторое время она стала буквально нетрудоспособной:

-- Ваня, не могу я. Всё из рук валится, ноги не ходят. Ребёнка увижу или, там, щенка - слёзы ручьём текут. Ты не трогай меня пока. Хорошо?

Я-то могу. Не трогать. А жизнь?

Обязанности Агафьи перераспределили между другими ближниками. Кое-что, не только "разгрузку чресел молодеческих", приняла на себя Агнешка.

Огромное хозяйство, образовавшееся после победы, требовало постоянного присмотра. В одну голову такое не провернуть. Экс-княгине нашлось место по её желанию. Она не хотела быть самой главной. А помощников надо было много.

Особенно она помогла в конце моего "Киевского сидения". Когда я заставил Ефросинию Ярославну, дочь князя Галицкого Остомысла, несостоявшуюся (в АИ) авторшу "Слова о полку Игоревом", явиться ко мне в баньку. Для... общения. Про поэзию, конечно.

Тогда Агнешка успокоила и подготовила княжну к... к беседе со мной. Беседе весьма содержательной, а не только "приятной во всех отношениях". В ходе которой я узнал подробности возникновения важных условий, необходимых для создания "столпа русской словесности".

Бывшая Государыня Всея Руси доставила несостоявшейся Королеве Мадьяр и Хорват немало ярких и приятных впечатлений. Своими пальчиками. А та, в свою очередь, наглядно продемонстрировала прекрасный вокал в ходе исполнения "песен любви и страсти".

Потом тоже случались... моменты.

Как она смотрела на меня, когда обоз, в котором она ехала, перетащили через Днепр, а я встречал его на той стороне. Разглядывал город, столь изменивший меня в первый раз, изменивший всю Русь по воле моей - во второй, заливаемый постепенно опускающейся полосой света встающего на востоке солнца. И её взволнованный, ищущий, обожающий взгляд.

Неуверенность, тревога, когда я догнал обоз в Курске.

-- Как-то оно будет? Не забыл ли? Не нашёл ли другую?

И радость от исполнения надежды:

-- Не забыл, не нашёл!

Позже, уже ночью в постели, высказала свои сомнения: