В один из таких вечеров Антон рассказал Маше, что побывал в больнице, и что Коля Кудряшов пришел в себя и настроен активно выздоравливать. За это Маша испытала прилив горячей благодарности к нему и ей даже захотелось обнять мужчину, что сидел в соседнем кресле. Что бы он тогда о ней подумал? Ведь после того единственного поцелуя вел себя с ней Антон практически безупречно – никаких намеков на что-то большее, нежели приятельские отношения, не делал. Маше порой даже не по себе становилось от мысли, что он, похоже, напрочь забыл то, о чём она не может не думать. Особенно по вечерам, когда оставалась наедине с самой собой… Она вспоминала их поцелуй и каждый раз замирала от странного горячего и щемящего чувства внутри.
– А с дружбы все и начинается, Машенька, – снова улыбнулся Петр Васильевич. – Только дружба между мужчиной и женщиной быстро перерастает в нечто большее. И без дружбы, скажу я вам, не может быть крепкого и долгого брака. Как вот у нас с моей Софьюшкой, – грустно вздохнул он.
Историю жизни Петра Васильевича Маша тоже уже знала. Он сам ей охотно поведал её. Рассказал о своей драгоценной супруге, с которой прожили они душа в душу почти пятьдесят лет. Полгода не хватило до золотой свадьбы, скончалась его Софья. И случилось это уже пять лет назад. С тех пор он хранил память о ней и скорбел по светлому.
– Петр Васильевич! – невольно рассмеялась Маша. – Ну о каком браке вы говорите? Для этого мы слишком разные…
– Да бог с вами, Машенька! – поставил Петр Васильевич чашку на стол. – А только так и бывает. Сейчас скажу банальность, но именно противоположности и притягиваются. И мой вам совет – не гоните от себя любовь. Ведь сильнее и краше нее нет ничего в этой жизни!
Петр Васильевич уже давно ушел, а Маша все продолжала вспоминать разговор с ним. Неужели он прав, и она гонит от себя любовь к Мельникову? Но возможно ли такое? И нужна ли ей эта любовь?.. А может, она станет очередным испытанием на её жизненном пути? Ведь как иначе назвать чувство, которое обречено остаться безответным?
Еще Маша понимала, что пора покидать дом Антона. Не относилась она к нему больше, как к ловушке. В этом доме ей было приятно находиться, а стены его считала очень даже гостеприимными, как и обитателей. Но в любом случае, она тут гостья, и пора уже знать честь, как говориться.
Маша дождалась вечера, когда Антон вернулся с работы. Валентина к назначенному часу накрыла в столовой стол к ужину. На две персоны…
Маша ждала Мельникова в гостиной, разглядывая портрет его матери. С недавних пор никак не получалось избавиться от мысли, что с этой женщиной она бы хотела встретиться с живой. Познакомиться, пообщаться… Они бы обязательно нашли общий язык. И каждый раз, глядя в печальные и застывшие на портрете глаза женщины, Маша ловила себя на мысли, что чем-то они похожи. Возможно, той грустью, что видела она в её глазах, и которая поселилась у нее в душе. Сейчас она могла признаться себе, что уже грустит по дням, проведенном в этом доме. Хоть пока еще и не покинула его.
Хлопнула входная дверь, и Маша обернулась. Вернулся Антон… Выглядел он немного усталым, чуточку грустным и капельку взволнованным. А может, ей просто так хотелось думать.
– Привет! Как прошел день? – улыбнулся он.
– Нормально, – вернула ему Маша улыбку. – С завтрашнего дня могу выходить на работу. Петр Васильевич меня выписал.
– Вообще-то, завтра суббота. И никуда не убежит твоя работа.
– Точно! Все дни перепутались, – смутилась Маша. – Ужин уже ждет тебя. Я в столовую…
– Постой, – приблизился к ней Мельников.
Нет, сегодня он выглядел не так как всегда. В нем угадывалась напряженность и нерешительность, что ли. Маша вдруг испытала испуг и хотела отстраниться, но Антон не позволил. Взяв её за руку, он вдруг притянул её к себе. А потом обнял за талию и заглянул в глаза.
– Ты сегодня очень красивая, – приблизил он к ней лицо. Посмотрел на портрет матери, а потом снова на нее. – Я не могу больше терпеть… – словно сглотнул он ком в горле. – Каждый день хочу сделать это и не решаюсь…
Маша уже поняла, что говорит он о поцелуе. Но ведь и она об этом тайно мечтала. Так почему же ей сейчас так страшно? Не потому ли, что скажет ей этот поцелуй о гораздо большем, о том, что она так старательно от себя гонит?