Но самое страшное сейчас — тяжелая, душераздирающая тоска по любимому мужу.
Мне бы уткнуться в ворот его рубашки, закрыть глаза и понять, что это был просто страшный сон. Иррациональный, невозможный, ведь мой муж бы так не поступил. Он меня любит, мы с ним навсегда вместе.
Отмотать назад, зайти в прихожую, сбросить сапоги и увидеть, как он выходит встретиться меня. Помогает снять пальто, прижимает к себе и целует в щеку. Говорит, что соскучился, и что я холодная с улицы. Зовет согреться чаем.
Мне бы опять обнимать его ночью, вдыхать запах его кожи и чувствовать все то, приятное и привычное, с чем я только что распрощалась навсегда.
Вот он был, и вот его не стало. На его месте стоит предатель, который надел костюм моего мужа, его кожу, его ботинки, его парик.
Мой муж — мертв, и я уже начала его оплакивать.
— Эмма, мы же взрослые люди. Я мужчина, мы по природе своей не можем быть моногамными. Это ошибка, ну мало ли, с кем не бывает? — его голос спокойный, мягкий и тягучий, он как будто разговаривает с пятилетним ребенком, объясняя ему очевидные вещи.
Только я не ребенок, да и детей мы так и не завели, потому что все восемь лет было «не время». То одно, то второе, то нет денег, то их много, но опять нет.
А теперь он забрал у меня ту единственную семью, что у меня была — себя.
— Я бы тебя ударила, Марк, но, боюсь, это будет жестоким обращением с животными, — чеканю я в ответ и тут же вижу, как он меняется в лице. С него сползает выражение доброго и снисходительного дяденьки, обнажая что-то другое, темное и гадкое. Давай, чудовище, покажи мне своё лицо. Пора нам познакомиться.
— Ну и дура ты, Эмма. Это же всё из-за тебя, — говорит он, и я даже приоткрываю рот от вопиющего возмущения.
Это, конечно, явиновата, что он решил мне изменить, кто же еще. Я, наверное, и любовницу ему привела, и раздела, и в постель положила.
— Посмотри на себя, ты же фригидный сухарь, — он прищуривает глаза и выплевывает эти слова, как будто годами их сдерживал. Может быть, так и было? Может, он ничего и не хотел, но заставлял себя?
Из воспоминаний тут же выплывают стоп-кадры, где он поджимает губы, где говорит «давай потом», где с иронией приподнимает брови, увидев меня в костюме медсестры. Но Матрешка — это, конечно, другое.
— Смотреть на тебя тошно, — продолжает он. — Рыжая, рябая, вечно лохматая. Скучная! Всё на работе пропадаешь, совсем меня не слушаешь. Я мужчина! Самец. Что мне оставалось?
Каждое слово будто забивает мне гвоздь в череп и в крышку гроба нашего брака заодно. Если бы мы были в мультфильме из девяностых, моя челюсть пробила бы пол, а глаза выкатились на метр вперед. Фригидный сухарь? И это говорит мужчина, который сам мне уже месяц не дает? И ведь не в первый раз. Это ведь не у меня болит голова, на минуточку.
Я застываю посреди комнаты и даже не знаю, что сказать. У меня просто пропадает голос, как и опора под ногами.
Этот человек называл меня своей рыжей девочкой, перебирал мои длинные волнистые волосы, восхищался моими веснушками… А теперь я шеф-повар в нашемобщемресторане и торчу там, по его настоянию, на минуточку, до позднего вечера. Пропадаю, потому чтоонпросил. А теперь это оказалось его же обвинением.
А зачем, милый, зачем я там пропадала каждый божий день?
— Чтобы оставаться на гребне волны, — произношу про себя его голосом. Вот и оставалась я. На гребне волны. Пока он русалок своих жарил.
Как же всё это мерзко, Марк, как гадко.
— Изменить мне, конечно, вот что тебе оставалось, — безжизненно повторяю я, обняв себя руками.
— Ты не безнадежна, дорогая, — говорит он, приняв мои раздумья за капитуляцию. Он деловито осматривает меня, о чем-то раздумывает, что-то прикидывает. Я чувствую себя породистой лошадью, Марк разве что зубы мои не осмотрел, даже странно.
— Ну, ничего, тебе просто нужно немного измениться. Может быть, волосы покрасить. Навести марафет или что вы там, женщины, с собой делаете. Похудеешь на пару кило, походишь на фитнес, может быть, сиськи тебе сделаем. И все у нас будет хорошо. Мы же семья, — он так слащаво улыбается, что на зубах буквально скрипит сахар. В какой-то момент мне кажется, что Марк сейчас потянется потрепать меня за щеку, но всё-таки нет. Очень хорошо, не то я бы непременно его ударила.
— Марк, я не смогу после этого с тобой быть, — говорю я, отвлекая его от каких-то своих мыслей.
Мой голос звучит глухо, а выгляжу я наверняка потерянной, но на самом деле я уже всё для себя решила. Сиськи пусть кому-нибудь другому делает, и волосы, и марафет. А я умываю руки.