Но когда я наклоняюсь, чтобы снять обувь, я кое-что замечаю. В прихожей рядом с туфлями Уммы стоит пара мужских мокасин, а из кухни доносится мужское бормотание.
– Умма? – окликаю я. – У тебя гости?
Она снова выскакивает из кухни, но на этот раз за ней следует кореец примерно ее возраста. У него небольшое брюшко и редеющие волосы. Однако шокирует меня другое – на нем фартук, и похоже, именно он готовил ужин. Я думаю, что у меня, должно быть, галлюцинации – потому что мысль о том, что моя мать позволила кому-то помогать ей на кухне, тем более мужчине, совершенно безумна.
– Эм, здравствуйте? – Я настолько сбита с толку, что перехожу на английский.
– Арим, – улыбается Умма, но я понимаю, что она нервничает, – я хочу познакомить тебя с мистером Чо. Мистер Чо, это моя дочь.
– Приятно наконец-то с тобой познакомиться, – говорит он по-английски.
Я застываю перед ними, и на секунду перед моими глазами мелькает образ отца, стоящего рядом с ней, и кажется, что он вообще никогда не уходил. Но я моргаю, Апа исчезает, и остаемся только я, Умма и этот совершенно не знакомый мне мужчина.
– Я забыла ччигэ[29]! – восклицает Умма и вскакивает с места, стоит нам только сесть за стол.
– Я принесу, – говорит мистер Чо.
Он жестом приглашает ее сесть, и когда он отходит от стола, я бросаю на Умму взгляд, который она игнорирует. Апа никогда бы не вызвался принести что-нибудь с кухни, и тот факт, что она позволяет мистеру Чо заходить на ее территорию без присмотра, говорит мне о том, что он здесь далеко не в первый раз
Ужин проходит странно. Мы едим типичные корейские блюда, которые Умма всегда готовила, когда я была маленькой: рис, панчхан и запеченную целиком рыбу, чей желтый глаз пристально смотрит на нас. Мистер Чо берет на себя большую часть беседы и подливает нам вино, которое Умма пьет маленькими глотками на протяжении всей трапезы. Он задает мне вежливые дружелюбные вопросы и накладывает дополнительные порции на тарелку Уммы.
– Твоя мама рассказывала мне, как усердно ты работаешь. И про океанариум тоже. Звучит очень интересно и важно.
– На самом деле не особенно. Я просто кормлю рыб и убираю за ними.
Он пробует снова.
– В твоей жизни есть кто-то особенный? Парень, может быть?
У меня болезненно сжимается грудь.
– Нет, больше нет.
– Я уверен, что пройдет совсем немного времени, и ты встретишь новую любовь, – утешает он. – Знаешь, нехорошо слишком долго оставаться одной.
– Быть одинокой не так уж и плохо, – отвечаю я. – Можно не решать чужие проблемы.
Я чувствую на себе взгляд Уммы, наполовину умоляющий, наполовину повелительный, пока мистер Чо продолжает допытывать меня, а я – уклоняться от его вопросов. Я выпиваю два бокала вина, но не чувствую этого до тех пор, пока не встаю; я извиняюсь и говорю, что мне нужно в уборную.
Умываю лицо холодной водой и пытаюсь понять, что, черт возьми, происходит. И тут до меня доходит, что Умма завела себе парня. Я громко смеюсь в ладони, у меня кружится голова от вина. «А почему бы и нет?» – думаю я про себя. Моя мама – взрослая женщина, которая может сама принимать решения, и она заслуживает быть счастливой. Но часть меня никак не может обработать эту информацию, не может примириться с контрастом между образом матери, которую я знала всю свою жизнь, и недавно влюбившейся женщины, строящей новые отношения. Не то чтобы она и мистер Чо за ужином вели себя как влюбленные голубки, но в мимолетных взглядах и улыбках, которыми они одаривали друг друга, сквозило нечто такое, оказаться свидетелем чего я бы не хотела.
На ум приходит фраза, которую сама Умма произносила всякий раз, когда сталкивалась с неодобряемым ею поведением: «Такие вещи – для американцев». Она отвечала так, когда я спрашивала, могу ли посещать пижамные вечеринки, или можем ли мы сходить в бассейн, или почему они с Апой никогда не целуются и не держатся за руки на публике. Основной посыл, как я поняла, заключался в том, что любое чрезмерно яркое или неоправданно шумное поведение является роскошью и что мы – несмотря на то, что сами считались американцами, даже если мои родители не были американцами по рождению – не могли и не должны были вести себя так на публике.
Когда я выхожу из ванной, мистер Чо помогает Умме убрать со стола.
– Нет, что ты, не стоит. – Он жестом предлагает мне сесть, когда я подхожу, чтобы попытаться помочь. – Ты сегодня почетный гость.
Я роняю ложку, ее содержимое разбрызгивается по ковру Уммы, оставляя пятно, и я готовлюсь к разочарованным вздохам. Но вместо этого Умма бодро подходит с мокрым бумажным полотенцем и промокает пятно, заявляя, что никакого вреда не будет. Она игриво ругает мистера Чо за то, что он пытается помыть посуду, говоря, что он разобьет все ее красивые тарелки. Ее тон теплый, почти кокетливый, каким она никогда не говорила с Апой. Я вижу, как мистер Чо смотрит на нее, когда она отворачивается, как будто он не может поверить в свою удачу, как будто она – лучшее, что он когда-либо видел, и это меня злит. «Кто дал ему право так смотреть на нее?» – думаю я.
29