Широков подмигнул Мукусееву, Мукусеев ухмыльнулся.
— Я уже старая, Илья. Замужем. А вот дочка у меня молодая и незамужняя, — с улыбкой произнесла Мария.
— Для Сабины я уже стар, — махнул рукой Зимин. — Зато вон какие у меня орлы. — И он показал рукой на Мукусеева. Мукусеев посмотрел на Сабину… Но Сабина бросила взгляд на Джинна. Ревность, похожая на полет мотылька, задела Владимира слабыми крыльями. Он принужденно рассмеялся и спросил, меняя тему:
— А церковь у вас, Мария, работает?
— Церковь? Вы — верующий?
Ответить он не успел — за поворотом затарахтел мотор и выкатилась старенькая «Застава» с двуглавым орлом и словом «милищца» на дверце.
— Никак Анискин к нам пожаловал? — сказал Зимин, глядя из-под руки против солнца. Из машины вылез команданте Живич, поправил тяжелую кобуру и направился к дому.
— Добрый вечер, друзья.
— Добрый вечер, Марко, — ответили ему вразнобой. — Добрый вечер, друже команданте… Садитесь с нами.
Живич сел на свободный плетеный стул. Сабина мигом принесла стопку. Марко выпил вместе со всеми, подергал себя за ус.
— Как, — спросил, — работается? Есть успехи?
— Нет никаких успехов, Марко… Люди напуганы, молчат.
— Это все война. Раньше мы жили по-другому… Если бы вы приехали к нам до войны…
— До войны, Марко, здесь не убивали русских журналистов, — тихо сказала Мария. Марко подергал себя за ус, налил ракии и произнес:
— Усташи, чтоб им передохнуть. — Он выпил залпом. — Что собираетесь делать?
Переглянулись: что ему надо? — и Зимин ответил:
— Хотим завтра съездить в Глину, в районную прокуратуру. Может, у них чего есть?
— Ага, — сказал Марко, — в Глину? Правильно… Я поеду с вами.
— Спасибо, — озадаченно протянул Зимин.
— Для безопасности, — сказал Марко.
Мукусеев закурил, сделал глоток вина и спросил у Марии:
— Так работает церковь, Мария?
— Работает. Хотите сходить в церковь?
— Хочу. Завтра и схожу.
— А в Глину? — спросил Живич. — Вы не поедете в Глину?
— Что же всем вчетвером ехать? Вот Илья Дмитриевич с Игорем Георгиевичем съездят… А мы с Олегом сходим в храм Божий.
Все — Зимин, Широков и Джинн — посмотрели на Мукусеева удивленно. Растерянно посмотрел Живич. Потом Джинн глубокомысленно произнес:
— Конечно, батюшка тоже может оказаться полезным… — Зимин с Широковым начали расспрашивать Живича про поездку в Глину. Заодно ему подливали ракии. Когда минут сорок спустя шериф собрался уходить, он был уже в изрядном градусе… Хлопнула дверца «заставы», затарахтел движок и вспыхнула одна фара. Вторая не горела. «Застава» развернулась и укатила. Скрылись за поворотом задние габариты, стих шум двигателя.
— А ты чего это, Володя, в церкву собрался? — спросил Зимин.
— Покаяться хочу, — усмехнулся Мукусеев, — зело грешен.
— Ну-ну… А мы, значит, с Анискиным в Глину? Надо тогда хоть машину вымыть — подзапылилась… Кто, молодежь, возьмется?
— Я, — ответил Джинн. — Я самый молодой, я и вымою. Солнце село, начинали свой концерт цикады.
Ночью Владимир проснулся, встал, выкурил у окна сигарету. Блестела жидким серебром река и звенели, предупреждая о чем-то, цикады… Знать бы о чем.
Утро было солнечным. Сентябрьское солнце над Балканами щедро отдавало тепло. Владимир брился у окна ванной, подставлял лицо лучам. На берегу реки мыл машины Джинн. Он был гол до пояса — мускулистый, сухой, загорелый. Джинн черпал ведром воду из реки и с силой выплескивал ее на покрытые пеной кузова. Вспыхивали брызги, стекала пена. А в нескольких метрах от машин… сидела на камне Сабина. Она сидела, обхватив руками колени и что-то, смеясь, говорила Джинну.
Мукусеев задернул штору на окне… Но смех все равно долетал. Владимир порезался и матюгнулся шепотом.
За завтраком Зимин спросил:
— А ты, Володя, всерьез в церковь собрался? К попу?
— Почему нет?
— Ежели хотите на дачу показаний его расколоть, то ведь у попов, как у адвокатов, — тайна исповеди.
— Я знаю, Илья Дмитриевич.
— Что же тогда вас ведет в храм божий?
— В вере хочу укрепиться.
— Ну-ну, а мы с товарищем Широковым попробуем сделать то же самое в прокуратуре. Есть, знаете ли, такая богиня — Фемида. Я в нее верю больше, чем в Иисуса Христа.
— Столько лет в прокуратуре и все еще верите? — удивился Джинн.
— Представьте себе, Олег Иванович, верю… А, черт! Башка болит, лишку я вчера выкушал.
Спустя полчаса Зимин, Широков и Живич уехали в Глину — административный центр района. А Джинн с Мукусеевым отправились в храм. Дверь церкви была открыта, но внутри не оказалось ни души. Они побродили между икон и вышли наружу.
— Ну и где этот попище? — спросил Джинн.
— Не знаю, — ответил Владимир. И вдруг сверху, с лесов, их окликнул голос:
— Что вы хотели?
Они подняли головы. Сверху на них смотрел бородач в робе, с кистью в руке. У него были живые, черные глаза и бейсболка на голове. «New-York» — блестели золотые буквы над козырьком.
— Нам нужен батюшка, — сказал Мукусеев.
— Подождите, сейчас спущусь.
Бородатый, прихрамывая, спустился, вытер руки тряпкой.
— Так где нам найти батюшку? — спросил Джинн.
— Я и есть батюшка, — по-русски сказал бородач. — Что нужно от меня православным братьям?
— Мы ищем людей, которые могут рассказать о судьбе русских журналистов, погибших здесь два года назад, святой отец.
— Сожалею, но я получил этот приход позже. Мой предшественник, отец Аксентий, отказался покинуть храм, когда его взорвали хорваты. Его завалило кирпичом.
— Он знал о взрыве и отказался покинуть храм? — спросил Мукусеев.
— Так, сын мой. Он предпочел погибнуть с храмом. К счастью, подрывник у усташей был никудышный и взорвать церкву они не сумели — только обрушили часть стены да изувечили купол… Если разговор у нас будет долгим, давайте присядем. У меня была сломана нога и мне трудно стоять.
Они присели на какие-то ящики, и Мукусеев попросил разрешения закурить.
— Кури, сын мой. Мы не в храме, мы подле него. Так что же привело вас ко мне?
— Поиск истины, батюшка.
— Увы, той истиной, которая нужна вам, я не владею.
— И все же, батюшка… Если вы обратитесь к пастве с просьбой помочь нам, вас послушают. Так?
— Возможно… Какого рода помощь вам нужна?
— Люди неискренни с нами. Мы полагаем, что многие жители Костайницы знают, что и как происходило здесь два года назад. Но никто не хочет сказать правды.
— Война ожесточает сердца, сын мой.
— Поэтому люди лгут? — жестко спросил Джинн. Священник посмотрел на него черными глазами, ответил:
— Не только поэтому. Не только… Многим сербам стыдно за то, что произошло. Они чувствуют свою моральную вину. Потому, что убийство русских — БРАТОУБИЙСТВО. И я, серб, скорблю и молюсь за души Геннадия и Виктора. И за души их убийц.
— Молитва, отец, доброе дело. Но этого мало, — сказал Джинн. — Братоубийство — наша общая славянская беда. Наша катастрофа, наша ЛюНависть…
— Слова ЛюНависть не существует, сын мой. Если ты поэт, то скорбно болит сердце Кирилла и сердце Мефодия.
— Я не поэт, отец. Я солдат.
— Веруешь ли ты?
— Да, отец, я верю. Но не в Бога, а в человека… Вы поможете нам?
— Я должен подумать, сын мой… А теперь ступайте 3 БОГОМ.
Они ушли, вслед им маляр-священник в дрянной турецкой бейсболке с надписью «New-York» положил крест… 3 БОГОМ. Скорбно болит сердце Кирилла… И сердце Мефодия.
Поездка Зимина и Широкова в Глину тоже не принесла особых результатов. Прокурор в Глине был новый, о гибели Ножкина и Курнева он, разумеется, слышал (кто в бывшей Югославии об этом не слышал?), но дела, возбужденного в 91-м военной прокуратурой, не видел… А кроме всего прочего, он был замордован лавиной других дел. Преступность, как и положено в смутное время, скакнула вверх, а раскрываемость упала. На руках у населения оказались десятки тысяч неучтенных стволов, а оружие, как известно, имеет свойство стрелять.