И вот тут что-то непонятное случилось! Ворота во двор полиции открылись и оттуда вышел отряд Чернова, душегубы, как их называли в городе. Те 22, которые убивали врагов немецкой армии, а за ними выехала телега, с чем то тяжелым и громоздким, покрытым брезентом. Чернов быстро сменил отряд Жукова, а из здания комендатуры вышли вооруженные до зубов десять немецких солдат. Кугель, в сопровождении Чернова, уже без помощи Каца, которого грубо втолкнул на его место к остальным евреям, еще раз тщательно проверил всех. И стало на площади тихо, так тихо, что слышно было как падали и с шорохом ложились на могилы листья с полуобнаженных лип. Отвечали евреи, когда в этой тишине раздавались их имена, испуганно дрожали дети, когда их матери и отцы показывали на них пальцами или поднимали на руках, чтобы доказать их присутствие.
Потом, когда перекличка кончилась, Чернов объяснил евреям их новое задание, евреи молча, с удивлением слушали и молчали. Потом Кугель ушел в дом Шульце, а колонна рабочих осталась ждать, окруженные немецкими солдатами и полицейскими. Площадь быстро опустела, очередь у водопроводной колонки исчезла, галопом умчались русские мальчишки, ушли любопытные. И только сквозь щели заборов, из-за чуть отодвинутых занавесок смотрели испуганные глаза, на молчаливую толпу обреченных.
Шульце тоже смотрел на евреев под липами. Его лицо бледное и помятое после долгой бессонной ночи, напоминало собой голову хищной птицы, готовой наброситься на беззащитное испуганное куриное семейство. И все таки эти евреи, которых нужно было убить, его чем то мучили. С одной стороны Кац, к которому он привык, был этот странный, волнующий своими мудрыми глазами раввин, и все эти смешные, часто красивые дети. И была, самое главное, его Саша, та, которую он так любил с болезненной, изнуряющей его ум и тело страстью; она, конечно, ни о чем не догадывалась, и нужно было все сделать как можно скорее и незаметней, без непоправимого ужаса для него и Саши!
Шульце пошарил под столом, нашел бутылку наливки, из горлышка долго пил не отрываясь неумело, маленькими глотками, пока не задохнулся, не закашлялся… Стало как будто легче и вся эта история простой и легко исполнимой. Еще раз он обо всем подумал, вспоминая все мелочи этого трудного дела. Все было тщательно взвешено и он приказал увести евреев на смерть пораньше. Сам он встал осторожно, стараясь не шуметь и ушел из спальни крадучись, чтобы не разбудить Сашу, крепко уснувшую после долгих, мучительных объятий. Да, она проснется когда все будет кончено, тогда он ее успокоит без особого труда, так верил он, так хотел верить. Она скоро забудет своих евреев, привяжется к нему еще крепче, только бы скорее.
Он возмущался, что Кугель решил почему то снова начать эту дурацкую поверку, потом куда то исчез, как на зло медлил. И, как будто в ответ на его возмущение, вошел Кугель, четко стукнул каблуками ярко начищенных сапог, рапортовал. Все стало еще более ясным и простым… были цифры… был приказ, написанный на пишущей машинке, он бегло просмотрел список, невольно вспоминая лица и глаза многих смертников, подписал, сделав привычный росчерк и задержал Кугеля: «Значит все ясно, я надеюсь на вас, Кугель, что все произойдет скоро и точно! А скажите, эти евреи, они ни о чем не догадываются?» Кугель хитро улыбнулся, показав золотом пломбированные зубы: «Кажется немного удивились, что вместо постоянных полицейских, люди Чернова, как будто их беспокоит пулемет под брезентом, но… но в общем они готовы рубить дрова!»
Шульце засмеялся деревянным смехом: «Ну что же, рубить так рубить!» налил два стакана наливки и чокнулся с Кугелем: «И помните, делайте все поскорее и, главное, безболезненно для этих людей, да, главное, безболезненно. Идите!» Кугель залпом выпил свой стакан, успокаивал: «Не беспокойтесь, за пулеметом наши лучшие стрелки, они и не опомнятся, как отправятся к праотцам». Козырнув, повернулся к дверям, чтобы идти и отскочил к сторону перед Сашей Попандопуло.