Каждый день Галанин посылал донесения коменданту города. Прибегали к нему усталые парные лыжники, немецкие солдаты, или полицейские. Вытаскивали помятый запечатанный конверт, стоя смирно, выслушивали ругательства начальства: «Сакрамент… Доннерветер! Когда же он вернется, этот молодой человек? Опять просит патронов, как будто у меня их неисчерпаемые запасы. Хорошо! Я ему пошлю… но скажите ему, что в последний раз. Впрочем, я ему сам напишу. Я ему покажу! Назначьте к нему двух солдат на лыжах. Да поскорее! Человек ждет. Делает глупости, а потом просит помочь, не хочет признаться в своей глупости. Ну скоро там, шевелитесь, черт вас возьми. Здесь война, господа, а не санатория!»
Уже на другой день после получения второго донесения, снял туфли и кряхтя натянул сапоги. Прошел в с/хозяйственную комендатуру. Ворчал в канцелярии, усевшись под портретом Гитлера: «Этот молодой человек просит меня помочь ему во время его отсутствия моим опытом. Гм… Но, господа, во первых, у меня нет времени, во вторых, у меня ревматизм. И потом я не мальчишка, чтобы бегать к вам по сто раз в день. Мне наплевать на его просьбы, мой опыт он признал слишком поздно. Да… Но, с другой стороны, я свой долг исполню, мы оба служим нашей родине в опасности. Как можем, одни хорошо, другие, по глупости, плохо! Поэтому я решил так: у вас утром от 10 и до 12. Этого вполне довольно. В экстренных случаях, приходите сами, у вас ноги моложе моих. В 12 я буду обедать у него на квартире, он, видите ли, волнуется, что его прислуга будет без работы, просит у него столоваться. Хорошо, я и сам рад. Надоел этот солдатский паек. Посмотрим, как будет меня кормить эта знаменитая Котлярова. Но ужин присылайте мне на дом. Я не могу бегать весь день. У меня ревматизм, господа, и этот проклятый туман приносит сырость!»
За обедом хвалил Веру: «Суп превосходный и также ваши, как вы их называете? пирожки! Я доволен вами, завтра, пожалуйста, тоже самое. Ваш молодой человек катается на санях вместо того, чтобы работать. Одно сплошное легкомыслие! Я знаете, его характер раскусил во время нашей шахматной игры. Вы обратили внимание как он играет? Возьмет пешку, потом ставит ее на место и ходит конем. Кто же там играет? Кстати, где у вас шахматная игра? Дайте ее сюда!»
Улыбающаяся Вера принесла доску и шахматы, Шубер расставил фигуры: «Кажется, они стояли так! Да так! Я хорошо помню… ну посмотрим», — «Он сказал, что его положение не безнадежное, вот он записал здесь расположение фигур». Шубер недоверчиво посмотрел на листок бумаги, проверил: «Вот как! Записал он правильно… посмотрим!» Он подумал, весело рассмеялся: «Ну нет, куда там. Пусть только вернется! Я ему покажу как нужно играть… он, наверное, теперь скоро вернется!»
Галанин не возвращался, присылал по-прежнему каждый день парных курьеров с секретными донесениями, которые скоро становились известными всему городу, потому что вместе с галанинскими донесениями для коменданта города, курьеры приносили письма Аверьяна своей любимой супруге Евдокии. Это была единственная мольба Аверьяна, которую удовлетворил Галанин, писать своей жене о том, что он пока еще жив и здоров! Но, хотя Аверьян никогда в жизни на войне не был, военными сводками всегда интересовался и восторгался их боевым стилем и значимостью. Это и отражалось в его полуграмотных, написанных наспех карандашем на клочках оберточной бумаги, сложенной треугольником, своих донесениях грозной Евдокии. Иногда они были бодры, полны радости и надежды на скорое возвращение домой к жене и детям: «Дорогая моя супруга Евдокия Михайловна! я жив и здоров! Мы ездим с колокольчиком, комендант не хочет его подвязать, чтобы противник не слухал. Гоним и преследуем многочисленного врага без передышки. Неприятель разбит на голову и спешно отступает на Холмы, бросая боеприпасы и снаряжение, безостановочно гоним его в болота. Наши коровы прорвались с большим успехом в Комарово. Завтра обязательно возвращаемся с полной победой. Твой по гроб Аверьян!» А на другой день, вдруг письмо полное самых мрачных предчувствий: «Попали в окружение возле Озерного, начали перегруппировку наших си-лов, завтра бьемся до последнего патрона. Когда увидимся неизвестно может быть на том свете. Комендант домой и слушать не хотит. Твой навсегда Аверьян!»