То, что Волков прицепился к Андрею, — одна из тех случайностей, от которых не могут уберечь никакие годы предосторожностей. Опухшая и покрасневшая нога ребенка — и все предпринятые ими меры безопасности летят к чертям. «Волков хочет меня. Он считает, что именно я должен присматривать за его мальчиком», — сказал Андрей.
Благоволение такого человека случайно и потенциально смертельно опасно, как раковая опухоль, что привела его ребенка в больницу. Андрюша сказал ей, что мальчика зовут Юра, но Анна отказывается называть его по имени даже наедине с собой. Тогда придется признать, что он действительно существует.
Она всегда была осторожна. Дважды обдумывала каждый шаг, молчала, когда хотелось высказаться, говорила, когда предпочла бы смолчать. Если бы она могла укрыть свою семью плащом-невидимкой, она бы так и сделала. Но это невозможно. Это глупейшее из заблуждений. Ее тошнит от всех этих фраз: «Не нарывайся на неприятности», «Веди себя тише воды ниже травы», «В закрытый рот муха не залетит».
Вранье все это. То, что ты станешь себя принижать, не будешь высовываться и попытаешь стать невидимой, никак тебя не защитит. Ты просто превратишься в пустое место, вот и все.
Анна складывает шитье, встает и идет в Колину комнату. Она бросает взгляд на часы, быстро подходит к пианино, опускается на колени перед банкеткой, поднимает крышку, достает стопку нот и аккуратно кладет ее на пол. Наклонившись вперед, она некоторое время сидит неподвижно, глядя в пустой нотный ящик, затем встает, возвращается в гостиную и роется в ящике с инструментами в одном из шкафов. Потом возвращается с небольшой отверткой в руке. Снова став на колени, один за другим она выкручивает шурупы, которыми крепится дно банкетки. Когда они достаточно ослаблены, она поддевает его, засунув отвертку в зазор между ним и стенкой, и, покачав ею, медленно вынимает.
Под вынутой фанеркой находится второе дно и потайное отделение, в котором лежит несколько записных книжек и альбомов для рисования, а под ними, в самом низу, — разрозненные листы.
Анна берет одну из записных книжек. Она исписана почерком ее отца. Даже теперь, когда она уже не однажды открывала эти книжки, она всякий раз испытывает болезненный укол совести. Почерк — часть человека. Ей кажется, она слышит голос отца:
Я не должен это записывать. Как может человек, у которого есть дети, быть настолько безответственен? Но голос в глубине моей души говорит: пиши, что бы ни случилось.
И я продолжаю писать. У меня есть тайник под половицей, куда как раз помещается пара таких блокнотов. На полу лежит ковер, на ковре стоит стол, и на нем разложены мои рабочие заметки. Анюте и в голову не придет трогать мои бумаги.
Он был настолько в ней уверен. А вот она не уверена, что узнает ту Анюту, которая возникает на страницах его дневников. Но в одном он прав: она бы никогда их не нашла, если бы Марина перед смертью не сказала ей, где они лежат. У отца с Мариной, наверное, было много общих секретов. Ужасно, что это до сих пор заставляет ее чувствовать обиду. Казалось бы, смерть должна принести с собой примирение, но сейчас она иногда злится на отца даже больше, чем когда он был жив. И на Марину тоже. Им удалось улизнуть, они оба умерли, и она уже не может спросить, о чем они только думали.
После их смерти ей пришлось обратить свой взор в будущее. Коля должен был выжить. Те, кто пережил блокаду, к тому времени, когда она была снята, выделялись среди людей, как представители иной расы. Им с Андреем нужно было заново строить жизнь. Долгое время она и не думала о том, чтобы поднять эту половицу.
Иногда, должен сказать, я теряю нить надежды, за которую цепляюсь. Я начинаю верить, что они правы, и мне следует изменить свой стиль. Не только стиль, но и содержание, и весь подход к материалу. Внутренняя меблировка моей головы полностью вышла из моды. Я ископаемое. Для меня нет места в будущем. Тихонова из меня не выйдет.
Анна знает, что ее отец дружил с поэтом Тихоновым когда-то давно, в годы их общей молодости. Он высоко отзывался о его «Двенадцати балладах»: «В то время он был настоящим поэтом». Но с тех пор как Тихонов превратился в признанного знаменосца социалистического реализма, он стал выбирать себе других друзей.
«Господи, он выдает на-гора этот словесный бред тоннами, — сказал как-то ее отец. — Дорого же ему приходится расплачиваться за свое участие в парижских конгрессах! И ведь знаешь, Аня, несколько лет назад он был настолько любезен, что дал мне дружеский совет, по старой памяти. Мне следует „выработать более позитивный взгляд на происходящее, распрощаться со своими индивидуалистическими неврозами и писать то, что глубоко отражает реалии жизни советского народа“. Но он давно махнул на меня рукой. Теперь Тихонов не только не разговаривает со мной, но даже не смотрит в мою сторону».