— Клетки — это кирпичики, из которых построено твое тело. Но некоторые клетки не строят тело и не помогают ему. Вместо этого они наносят ему вред. Они образуют опухоли, которые продолжают расти и расти, — как та, что у тебя в ноге, — и разрушают здоровые части тела, пока те не перестают действовать. — Он останавливается. Юра ничего не говорит, только облизывает пересохшие губы. — Судя по тому, как распухла твоя нога, и по рентгеновским снимкам, мы убедились, что внутри ноги образовалась именно такая опухоль. И она может причинить тебе огромный вред. Вот почему ее необходимо удалить.
— Тогда почему доктор не вырезала ее всю целиком?
— Потому что не смогла. Опухоль слишком велика. Она находится глубоко в кости и проросла в мягкую часть твоей ноги. Юра, ты должен понять: опухоль — это очень серьезно. Если ее оставить как есть, ты не сможешь жить дальше.
Юрино лицо искажает какая-то эмоция — может быть, злость, — но трудно сказать, что именно он чувствует.
— Но я же не могу перестать жить. Я еще не старый.
— Нет. Тебе всего десять, и нам бы хотелось, чтобы ты прожил еще очень много лет. Мы должны избавиться от нее до того, как она станет больше и вызовет рост других опухолей. Но ты понимаешь, Юра, она засела глубоко в ноге. И удалить ее возможно только вместе с частью ноги.
Злость исчезает с Юриного лица, как будто ее стирает чья-то невидимая рука. Не мигая, он смотрит на Андрея. До него постепенно доходит смысл сказанного, и в глазах отражается немое потрясение.
— Какой частью? — шепчет он.
— Той частью, которая заканчивается чуть выше колена. Вот здесь, — он показывает на своей ноге.
— Но там же моя ступня!
— Да, я знаю.
Мальчика начинает бить крупная дрожь. Внезапно и стремительно он бросается поперек кровати, подальше от Андрея, зарывается головой в подушки и вскидывает кулаки, затыкая ими уши. От боли он издает короткий стон, и больше ни звука.
— Юра, Юра!
— Я вас не слышу, — доносится сдавленный голос ребенка.
— Я знаю, но все равно послушай меня. — Андрей говорит тем успокаивающим тоном, которым всегда уговаривал Колю, если тот закатывал истерику или ему снился страшный сон. — Послушай, Юра. Когда это произойдет, ты не будешь ничего осознавать. Ты будешь крепко спать, поэтому ничего не почувствуешь и не увидишь. Когда ты проснешься, на ноге будет большая повязка. И ты начнешь выздоравливать. Сначала тебе помогут научиться ходить на костылях, а чуть позже сделают подходящий протез — искусственную ногу.
Из коридора доносится скрип каталки. Медсестра делает вечерний обход с лекарствами. «Только бы она не вошла! Только не сейчас!» Медсестра, как будто услышав его мысли, провозит тележку мимо, ее скрип затихает в дальнем конце коридора. Почему они не смажут колеса? Хотя для пациентов, наверное, и лучше, что они могут заранее слышать ее приближение…
— Юра.
Юра поворачивается к нему. Лицо его сморщено от боли. Боль, должно быть, невыносимая — он ведь бросился поперек кровати со всей силы. Губы его крепко сжаты, и лицо настолько бледно, что приобрело восковой оттенок.
— Давай-ка уложим тебя поудобнее. Не шевелись, пока я не надену фиксатор обратно. Нужно приподнять ногу, чтобы она не давила всем весом.
Андрей не спеша прилаживает фиксатор и оправляет белье.
— Ну вот, так-то лучше. Когда придет медсестра, я попрошу ее перестелить постель…
— Я лучше тогда оставлю опухоль, — произносит Юра. — Я же говорил, у меня ничего не болит. Я скажу папе, и он заберет меня отсюда.
— Так не получится, — говорит Андрей. — Опухоль не даст тебе жить. А ты хочешь жить. Так что единственный выход — избавиться от нее.
Юра откидывается на подушки. Грудь его тяжело вздымается, но слез нет. «До него еще не полностью дошло», — думает Андрей. Это слишком плохая новость, чтобы осознать ее моментально. Понимание такого рода приходит постепенно, шаг за шагом, как и осознание чьей-то смерти.
— Я не смогу… я не смогу…
— Не сможешь чего?
— Я не смогу… не смогу…
— Юра, прекрати. Сделай глубокий вдох и объясни нормально.
— Я никогда не смогу играть в команде первой лиги! — выпаливает Юра на одном дыхании и разражается слезами.
В конце концов наревевшись, Юра позволяет Андрею вытереть ему лицо и дать попить.
— Он так на меня рассердится. Беговая дорожка стоила очень дорого. И он сказал, если меня примут в команду, он будет мною гордиться.
И хотя Юра не произносит этого вслух, про себя он додумывает, что никогда в жизни его папа не станет гордиться одноногим мальчиком. А мать, он уверен, будет безостановочно рыдать и причитать до тех пор, пока окончательно не выведет отца из себя.