И он ждал, не двигаясь с места.
Вдруг Лена остановилась, сняла коромысло с плеч и поставила ведра на землю.
— Что с ней такое?!..
Николай еле удержался, чтоб бегом не броситься ей на помощь….
Но нет, она стоит спокойно, что-то шарит в карманах, потом наклонилась и что-то сделала с одним из ведер. Вот она опять подняла коромысло и пошла дальше…
Время тянулось бесконечно долго.
Но вот Николай разглядел на лице приближавшейся Лены неожиданную улыбку, такую веселую, озорную, какой он не видал у нее с самого новогоднего вечера… И он не смог произнести слов упрека…
— Пейте!.. Водичка свежая, вкусная!.. — громко сказала Лена, входя в кухню со своими ведрами.
— Но почему ты останавливалась на дороге? — спросил Николай.
— Аварию исправляла!.. Хорошо, хоть чистый платок в кармане нашелся…
И, подняв одно из ведер, она перелила воду в кадушку и показала в стенках ведра, немного повыше дна, две дырки, заткнутые разорванным платочком.
— Ведерко ранили навылет!.. Теперь оно — инвалид… А жалко — новенькое… А что это у тебя на подбородке кровь? Оцарапался? — спросила она неожиданно.
Наблюдая за ее походом, Николай сам не заметил, как в кровь искусал себе губы.
А Лена, как будто не замечая его тревожных глаз, пила воду, поила Володю и Пашу и весело смеялась.
— А интересно, когда вокруг пули летают!.. Цвирк!.. Цвирк… то спереди, то сзади… — говорила она возбужденно.
— Убить же может! — Паша смотрела на нее с испугом и восхищением.
— Это и интересно, что убить может!..
— Вот тетя Лена — молодец, храбрая!.. — солидно заметил Володя. — А ты, мамка, трусиха!..
К вечеру стрельба прекратилась, и семейство Иголкиных отправилось к себе домой.
Но, как только стемнело, опять прилетел «русский Иван».
Над городом повисло в небе несколько нестерпимо ярких ракет, и между многострадальными серыми домиками начали рваться бомбы.
Лена подошла к окну и при свете ракет принялась что-то писать.
— Что ты там записываешь? — окликнул ее Николай.
— Оставь!.. Подожди!..
Она нетерпеливо отмахнулась.
Ракета погасла; Лена продолжала писать ощупью, в темноте, не обращая внимания на то, что весь дом ходил ходуном от близких взрывов.
А когда загорелся на небе следующий «фонарь», она протянула Николаю исписанный карандашом листок бумаги.
— Теперь можешь читать!
Венецкий прочитал и улыбнулся.
— Вот как! Нас бомбят, а мы стихи сочиняем!.. И хорошие стихи!.. Только не знаю, как это назвать: породией нельзя, потому что это серьезные стихи… Подражание — тоже не то слово…
— По церковному это называется — «подобен»…
— Пускай будет подобен!.. А жаль, что эти стихи нельзя послать тому «Ивану», который лампы зажигает…
Лена ничего на это не ответила, отошла от окна к кровати и легла.
— Ты спать собралась? Думаешь, «Иваны» дадут тебе уснуть?
— Заснуть, пожалуй, не удастся… Но, если пристукнут, то я предпочитаю умирать на койке, а не в луже под забором… Садись сюда, Николай! Пусть нас вместе убивают!.
Она подвинулась к стенке.
Николай осторожно присел около нее на край кровати. Наверху над крышей снова завыли самолеты. «Иван» не заставил себя долго ждать.
И Венецкому под грохот взрывов ярко-ярко вспомнилась история его любви к Лене от первой встречи до сегодняшнего дня, до этих неожиданных стихов… Он вспомнил военную игру, ревность Валентины…. Потом шлагбаум среди поля и около него стройную фигуру девушки в синем ситцевом платье… Поцелуй на глазах немецкого конвоя, когда Лена решительно объявила оборванного, страшного, голодного пленного своим мужем и увела из колонны обреченных к себе домой… Потом вспомнилась ее яркая, радостная улыбка, когда он, сын неверующей семьи, пришел на Рождество в ее церковь, на ее клирос… Потом веселый новогодний бал… И, наконец, слова, сказанные ею фон Штоку:» Я люблю моего Дон Кихота за то, что он умеет иногда делать глупости…»