Высокий Отто сперва попробовал было тоже что-то рассказать, но Вилли не замолкал ни на минуту, и Отто предпочел сидеть молча и только вставлял короткие реплики в болтовню многоречивого товарища.
Наконец, когда на небе уже давно светили звезды, немцы посмотрели на часы и заторопились; последнее, что Лена поняла из их слов, было опасение, что им влетит от фельдфебеля за позднюю прогулку и глубокое сожаление, что приходится прерывать беседу с очаровательной русской паненкой.
На прощание оба приятеля пожали русской паненке руку, взяли под козырек и пошли восвояси.
— Как ты их не боишься? — воскликнула Паша, высовываясь из дверей.
Лена пожала плечами.
— А чего их бояться? Люди как люди!
Этот случай объяснил Лене тайну ее магического воздействия на немецких солдат: дело было не в немецком языке, которым она владела достаточно плохо; дело было в том, что в то самое время, когда большинство русских девушек и женщин смотрели на пришельцев глазами затравленного зверя, дрожали и прятались, — Лена Соловьева разговаривала с ними без всякого страха, как с любыми другими людьми, и именно это отношение превращало страшных завоевателей в то, чем они были от природы: в самых обыкновенных, простых, часто довольно добродушных парней.
— Ну, Михайловна, живем! — послышался голос Титыча, и старик ввалился в комнату квартирантки, еле держась на ногах и размахивая руками. — Гляди, какое богатство!..
Посередине кухни стояли на полу два полных ведра — но не с водой… запах от этих ведер наполнил весь дом.
— Со спиртзавода принес! Чистый спиртик! — восхищался Титыч.
Подумав немного, он вылил содержимое ведер в кадушку, накрыл подносом, подхватил коромысло на плечо и отправился, пошатываясь, за второй порцией своего «богатства».
Спирт носил не один старый Ложкин, а большая часть населения Липни; со всех сторон к полуразрушенному бомбежкой спиртзаводу устремились люди с ведрами, битонами, кувшинами.
Соседка Паша приходила приглашать Лену в поход за спиртом, Но та на этот раз наторез отказалась идти, заявив, что она не пьет, и ей этой дряни не нужно.
Следующую неделю Титыч, его сосед и приятель Кузьмич, беженец-белорусс Иван, жена Ивана Марфа и еще несколько человек собирались вместе и беспробудно пили; напившись — храпели; проспавшись — опять пили, не замечая ни бомбежек, без которых редкий день обходился, ни немцев, по-прежнему усердно посещавших уцелевшие дома.
Как-то немного протрезвившись, Титыч задал своей квартирантке вопрос:
— Михайловна, а Михайловна! С чего это немцы жидов не любят, а сами по жидовску говорят?
Лена начала объяснять, что не немцы говорят по-жидовски, а, напротив, русские евреи говорят на искаженном немецком языке, но старик уже не слушал: он вспомнил, что должен сообщить более важную новость:
— А я теперь, Михайловна, большой человек!.. Меня немцы уважили! Вчера было у нас собрание… одних, значит, мужиков… баб не было… немцы баб не признают… оно и верно: курица не птица, баба не человек… у бабы, говорят, волос долог, да ум короток… все зло, значит, на земле от бабы…
— Чем же вас немцы уважили, Титыч? — спросила Лена, прерывая его рассуждения насчет баб, которые грозили стать бесконечными.
— Старостой поставили!
Старый Ложкин приосанился, задрал кверху свою седую бороденку и принял такой невообразимо важный вид, что Лена еле удержалась, чтобы не расхохотаться.
— Вас? Старостой?
— Да!.. Главный староста будет Розинский Евгений Иваныч, он у них в комендатуре переводчиком… Он главный бур… бурмис… не помню, как по ихнему… по нашему — староста!.. а я ему помощник… Вот я и пойде, значит, к Евгению Иванычу… У нас с ним дела…
И Титыч вышел на улицу и, пошатываясь, направился к дому, где жил бывший преподаватель немецкого языка Розинский.
Лена не обратила внимание на бессвязную болтовню пьяного старика.
Титыч и до войны любил выпить, но тогда у него были две причины воздерживаться: во-первых, необходимость ежедневно являться на работу в валяльную мастерскую, а, во-вторых, — хозяйственная и, несмотря на все свое добродушие, настойчивая Матвеевна, всегда отбиравшая у него все деньги сразу после получки.
Теперь оба сдерживающих начала отсутствовали.
Не отрезвило его даже несчастье, случившееся с его другом и собутыльником Кузьмичем: ночью была бомбежка, загорелся дом Кузьмича, а хозяин дома лежал мертвецки пьяный и проспал и бомбежку, и пожар, и собственную смерть: он сгорел вместе с домом.