Пленные шли каждые два-три дня, все такие же голодные и измученные, их гнали без пищи, они падали без сил, их пристреливали…
Некоторые падали нарочно, притворяясь вконец обессиленными, чтоб их пристрелили и избавили от этой муки; многие пробовали бежать в кусты, огороды, развалины — их преследовали, и мало кому удавалось уйти…
И конца не было видно страшным колоннам голодной смерти…
В народе говорили, что сдалась в плен полностью армия маршала Тимошенко, но никто и ничего не знал достоверно…
Многоликая война повернулась своим самым страшным ликом…
Но в самую темную ночь привыкший глаз начинает различать предметы, у самых отъявленных негодяев бывают добрые минуты, в самом безвыходном положении человеку свойственно искать и находить выход…
Для многих обреченных нашелся выход, причем самый неожиданный.
Началось это где-то в деревне: одна из местных женщин узнала среди пленных своего мужа и бросилась к конвоирам, доказывая, что «это мой»…
Немцы отдали ей мужа.
И вот быстроногая молва, опережая медленно двигающиеся колонны, возвестила матерям и женам, что «своих» отдают…
И сотни баб встречали пленных в надежде найти мужей, сыновей, братьев; а когда своих не оказывалось, они нередко опознавали первого попавшегося и уводили домой к себе…
Некоторые конвоиры, более добросердечные, воспользовавшись каким-то мимолетным указом не слишком высого начальства, распускали по домам уроженцев той местности, через которую они проходили, и нередко под видом местных ухитрялись уйти из колонн уроженцы Сибири и Кавказа, Москвы и Дальнего Востока.
Снова шла колонна пленных.
На это раз был дождь; полураздетые, мокрые, босые пленные шлепали по холодным лужам.
Лена Соловьева не раз за эти дни слышала от соседок рассказы о том, как многие женщины выручали из плена совершенно незнакомых людей, выдавая за своих родных.
И в этот день она вышла на улицу, навстречу колонне, со смутным намерением тоже кого-нибудь выручить.
Но когда перед ней опять замелькали почерневшие лица и сверкающие голодные глаза, она растерялась: можно взять только одного, но кого выбрать из тысячи?
Некоторые пленные, как только отдалялись конвоиры, сами просили всех встречных женщин: «тетенька, сестрица, помоги — скажи, что «мой», что тебе стоит?»…
Но Лена подумала, что этих возьмут и без нее — надо спасать того, кто не просит, не набивается: таким труднее…
Но пока она раздумывала, из толпы послышался голос, показавшийся ей знакомым:
— Леночка!
Она обернулась.
Прямо к ней, поперек движения колонны бросился человек, вернее, хотел броситься: его слабость была так велика, что, изменив механическое движение вперед и свернув вбок, он чуть не упал и удержался на ногах, только ухватившись за шинель товарища; на него коршуном налетел немец с палкой.
Но Лена уже узнала пленного и, не теряя времени, подбежала к нему, крепко обняла и поцеловала, стараясь возможно ествественнее разыграть встречу с близким человеком; она почувствовала, что он, чтоб не упасть, всей тяжестью оперся на ее плечо.
Немец опустил палку.
— Дас ист майн манн, — сказала Лена твердо.
— Ди фрау канн дейч шпрехен? — улыбнулся конвоир.
— Я, я! Дас ист унзер хауз! — она показала на Ложкинский дом.
— Гут, гут!.. Аб!.. Нах хаузе! — весело крикнул немец и, послав Лене воздушный поцелуй, пошел дальше.
Под огнем завистливых взглядов его товарищей Лена оттащила обессиленного пленного на тротуар.
— Прощай!.. Теперь цел останешься!.. Повезло человеку!.. — послышались ему вдогонку голоса.
Лена ввела неожиданного гостя в свою квартиру и, закрыв дверь на щеколду, бросилась к окну, за которым слышалось резкое лающее «Аб! Аб!».
Ей хотелось теперь, чтоб колонна обреченных скорей прошла мимо; ей казалось, что, хотя один конвоир и отпустил пленного, но какой-нибудь другой, выше его чином, может ввалиться в дом и выгнать обратно или попросту пристрелить отпущенного. Но, как на зло, пленные все шли и шли, и конца им не было видно.
Наконец, хромая, держась друг за друга проковыляли последние, самые слабые — те, которым суждено было вскоре валяться на обочине дороги…
Промелькнула за окном пилотка последнего конвоира.
Тогда Лена со вздохом облегчения отвернулась от окна и взглянула на человека, которого она только что выручила.
Он сидел на самом краю большого горбатого сундука, опершись кулаками в колени, в неловкой напряженной позе, которую ему, видимо, не под силу было переменить; глаза его смотрели прямо перед собой в одну точку.