Казалось, что собрано очень много, но когда к вечеру все собрали вместе, то вышло, что всего этого в сравнении с количеством пленных было ничтожно мало.
— Если даже все белье разрезать на бинты — не хватит, чтоб всем нашим раненым сделать настоящую перевязку, — сказал принимавший вещи пленный врач.
А на что положить раненых? Чем накрыть все эти кучи людей, которые лежали вповалку на полу у конфискованных Виктором печек и пока больше ничего не требовали: больные, измученные, они рады были и тому, что их никто не гонит дальше и не колотит палками.
Счастливая догадка пришла в голову Марусе.
— Лен! — воскликнула она и распахнула дверь. — Смотрите, сколько льна! Его же можно использовать для постелей раненым.
Рядом с больницей, около сгоревшего льнозавода, с довоенного времени стояли нетронутыми громадные скирды льна.
Вскоре пол во всех палатах был устлан льном, на него уложили раненых и укрыли их тем же льном. Собранное белье решили целиком использовать для приготовления бинтов.
Несколько сот человек с самыми тяжелыми ранами перевязали, остальных из-за темноты отложили на завтра.
Бургомистр распорядился, чтоб на следующий день с утра, специально для пленных, затопили на днях восстановленную городскую баню.
Поздно ночью закончились хлопоты по устройству раненых. Никто в городе в этот вечер не думал об оккупационном законе — не ходить по улицам после наступления темноты.
Когда Венецкий в три часа ночи, наконец, вытянулся на своей жесткой койке, он долго не мог заснуть, несмотря на усталость после хлопотливого дня; в первый раз после начала войны ему было так хорошо и радостно; хотелось смеяться, петь, рассказывать всему свету, как удалось сегодня сделать большое и хорошее дело.
Глава 12
Советская поповна
Венецкий, по горло занятый делами и хлопотами по восстановлению города, не замечал, что Лена, помимо своих продразверсток и прочих агрономических дел, с увлечением занимается чем-то еще, и был очень удивлен, когда однажды дома, будучи с ним вдвоем, она подала ему большой исписанный лист бумаги, где под текстом красовалось более двух сотен подписей.
Это было заявление от имени верующих города Липни и окрестных деревень о восстановлении и открытии в Липне Воскресенской церкви, которая перед войной была зерновым складом; от бомбежек церковь почти не пострадала.
В верхнем углу листа была пометка на немецком языке: «Я разрешаю! Ортскоммандант Шварц».
Венецкий бегло прочитал заявление и поднял на Лену несколько удивленные глаза.
— Хорошо! — сказал он. — Можно будет и этим когда-нибудь заняться… Но почему эти люди сами не принесли мне свое заявление, а действуют через тебя?
— Посмотри внимательнее! — сказала Лена строго.
Он посмотрел и только тут заметил, что заявление было написано рукою самой Лены, и на первом месте стояла ее собственная подпись.
— Похоже, что именно ты больше всех хлопочешь об открытии церкви? — с улыбкой произнес Николай.
В ответ на это Лена неожиданно рассмеялась.
— Эх, ты, Николай Сергеич, бургомистр липнинский! Да где же твои глаза? Столько времени ты живешь со мной вместе, люди меня твоей женой величают, а ничего-то ты про меня не знаешь!
— Постой, постой!.. Я слыхал, что Маруся тебя иногда почему-то поповной называет… Я считал, что это просто шутка… В чем тут дело?
— А в том дело, что я и есть самая настоящая поповна, только не такая, как были до революции, а советская поповна: я дочь человека, который был священником не тогда, когда духовенство в почете было, а при советской власти, который всю жизнь был вне закона, был лишенцем, который погиб в ссылке, но свою веру не продал!
Николай не узнавал свою Лену: она уже не смеялась, теперь ее побледневшее лицо со сверкающими глазами напомнило ему лицо боярыни Морозовой с Суриковской картины, репродукция с которой висела у нее в комнате.
Да, по-видимому, она была права: несмотря на два с лишним месяца совместной жизни, он знал ее также мало, как в ту ночь, когда ее задержали во время военной игры и привели к нему, к «начальнику штаба».
Николай Венецкий вырос в семье неверующих родителей; но будучи человеком с собственной головой на плечах и с собственными мнениями, он считал, что следует уважать чужие убеждения и верования, что советская власть перегибает палку, разоряя церкви и преследуя служителей религии; считал также, что Христос как историческая личность, безусловно, существовал, и без него не могло бы существовать христианство. Но само христианство было таким же чуждым его сознанию, как поклонение Зевсу Олимпийскому или Амону-Ра.