А теперь ей можно было дать на вид не менее семидесяти лет…
Она хотела говорить, ответить, но не могла: судорожное рыдание перехватило ей горло — вместо слов она только хрипела и всхлипывала.
Сын на руках внес ее в квартиру, уложил на диван и начал искать лекарства, которые всегда бывали в тумбочке около кровати.
Тут он увидел, что в квартире все перевернуто вверх дном, как будто кто-то нарочно выбросил все вещи из шкафов, ящиков, чемоданов; одежда, книги, посуда, все было перемешано и на столе, и на полу, и на кровати…
И это у Екатерины Павловны, которая так любила чистоту и аккуратность, от которой постоянно крепко влетало и мужу, и сыну за каждое нарушение порядка!..
Почти целый час длился припадок; Екатерина Павловна билась, задыхалась, хрипела; Николай сидел около нее, держал ее за руки, гладил по голове, поил водой и отчаивался, что ничем не может помочь…
— А где же папа? В больнице? — спросил он, когда больная начала успокаиваться.
Екатерина Павловна приподнялась, взмахнула руками, хотела ответить и… опять захрипела: нервные спазмы горла не давали ей говорить.
— Неужели отец умер? — пронеслось в голове у Николая: телеграмма была им получена шесть дней тому назад; пока он торговался с директором, оформлял отпуск, трясся в вагоне, ожидал на пересадке — тяжело больной отец мог умереть… его, вероятно, уже похоронили…
Но зачем же было выбрасывать все книги из шкафа и всю одежду из гардероба?… Вот под столом валяются отцовские брюки, а рядом с ними — развернутый том Лермонтова, и в углу набросана целая гора вещей, которым там совсем не место…
— Неужели?…
У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает…
А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.
Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.
А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.
Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей — Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.
Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.
Он понял.
Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу — того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.
— Тебе трудно говорить… Пиши!.. Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?
— Хуже!
Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.
— С ума сошел?
Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.
Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:
«Он в тюрьме!»
— В тюрьме?!..
Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.
В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность — но ведь все это было до революции…
Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, — рухнула… что опять…
Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях…
А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:
«Обыск».
Значит, это работа не буйно помешанных — это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.
Мать написала еще дату ареста — ровно неделю тому назад, а на вопрос: «Почему отец арестован?» — написала: «Не знаю ничего!» и затихла.
За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.
— Вот что, мама! — сказал он. — Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.