— Вот ведь артистка! — с восхищением прошептала она, указывая глазами на Лену. — Молодец наша поповна!.. Это настоящее искусство — так читать!.. Я сейчас тоже туда пойду: она меня немного подучила…
Николаю стало не по себе: оказывается, Лена учила церковному пенью Марусю, делилась с ней своими церковными делами и заботами, а к нему, к самому близкому человеку — она во всем, что касалось церкви, обращалась только как к бургомистру…
— А вы-то чего здесь стоите, в публике? — продолжала Маруся. — Идемте туда!..
— Я ведь ничего не знаю! — смущенно пробормотал он.
— Вот слова! Мы с ней все, что будут петь, на машинке перепечатали.
И она вытащила из кармана свернутые в трубочку бумаги.
— Идем! — и она увлекла Венецкого за собой по направлению к клиросу.
— Опоздали, Сергеич! — услышал он за своей спиной и, обернувшись, увидел Виктора.
— И ты здесь?
— А как же я буду вдруг молчать, когда люди поют? — вопросом на вопрос ответил Витька, также вертя в руках какие-то бумаги.
Но, кроме таких новичков, на клиросе стояло немало людей, которые не нуждались в шпаргалках.
В самой глубине стоял грузный, лохматый человек в полушубке, певший громовым басом; приглядевшись, Венецкий узнал в нем Прохора Гнутова.
Лена опустила часослов и стала на пальцах отсчитывать сорок раз «Господи помилуй» и при этом слегка обернулась.
Ее глаза встретились с глазами Николая, и она улыбнулась ему такой лучезарной и радостной улыбкой, что он понял, что его приход сюда был для нее лучшим праздничным подарком.
Казалось, какая-то невидимая стена между ними зашаталась и рухнула…
— Она меня любит, любит! — стучало сердце Николая, и он стоял с певчими и пел «по печатному» на языке праотцов песнопения Рождественского праздника, и на душе у него был праздник…
Маруся пела с большим увлечением, а в перерывах высовывалась с клироса и разглядывала народ.
В церкви было темно. Негде было достать свечей и масла, так что на весь храм горело пять лампад да несколько восковых и стеариновых свечей у иконы праздника.
Но все же и при этом освещении зоркие глаза Маруси различили у противоположной стены высокую фигуру в немецкой шинели, офицерские погоны и золотистые волосы.
Эрвин, новый зондерфюрер!..
Эрвин ее тоже заметил.
Он выстоял всю всенощную, с интересом наблюдая служение, а когда, наконец, народ хлынул к двери, он остановил Марусю.
— Ви ист дер файертаг хойте? — спросил он.
— Вайнахт! — ответила удивленная этим вопросом Маруся.
— Абер вайнахт ист шон форбай!
Пришлось Марусе растолковывать любопытному немцу, что «форбай» — немецкое Рождество, а русское еще только начинается.
— Но почему же вы не объявили, что завтра праздник? — воскликнул Эрвин. — Если завтра русское Рождество, русские не должны работать! Я договорюсь с Раудером.
И договорился. Следующий день, хотя и с опозданием, был объявлен нерабочим. А за опоздание влетело бургомистру.
— Так тебе и надо: получил выговор? — поддразнила его Лена после возвращения из церкви, от праздничной обедни.
С этими словами она подала на стол, кроме обычной картофельной похлебки, еще праздничный десерт: кулагу из ржаной муки, которую ее научила делать соседка Паша, и печеные бураки, которые в голодное время казались очень похожими на печеные груши.
— Не беда! По такому выговору жить можно! Особенно, когда в утешение кормят такими вкусными вещами! — отпарировал Николай, уплетая рождественское угощение.
Эрвин, устроив выходной день на русское Рождество, на этом не успокоился.
Свое, немецкое Рождество по новому стилю, ему в этом году, из-за переездов с места на место, отпраздновать не удалось, и он очень досадовал, что ему не сказали заранее, когда бывает русский Вайнахт, чтобы устроить елку и вечер.
В конце концов, решили сделать елку четырнадцатого января, в честь русского Нового года.
Начались приготовления. Главными распорядителями этой затеи были Маруся Макова, Виктор Щеминский и, конечно, больше всех — новый зондерфюрер Эрвин Гроссфельд.
Шварц совершенно не говорил по-русски, и вообще не владел никакими языками, кроме своего родного немецкого; но он умел внимательно и серьезно слушать и хорошо понимал все запутанные и безграмотные объяснения своих русских служащих.
Раудер, свободно и правильно говоривший на польском языке, понимал по-русски чуть ли не все, но никогда не произносил ни одного русского слова, потому что боялся наделать ошибок и попасть в смешное положение.