Эрвин же, напротив, совершенно не имел ложного самолюбия и ничуть не опасался подорвать свой комендантский авторитет. Он при всяком удобном случае вытряхивал весь свой, уже не маленький, запас русских слов, перевирал их немилосердно, добавлял, где не хватало, польские, немецкие и даже французские слова, связывал все это тяжеловесной немецкой грамматикой, смешил всех и сам смеялся громче всех.
В конечном результате, все друг друга понимали и все были довольны.
Он не любил своей фамилии и всем рекомендовался по имени и, хотя пробыл он в Липне считанное число дней, уже все в городе знали его в лицо и знали, что он — Эрвин.
Для участия в вечере Маруся сумела собрать почти половину довоенного хорового кружка из дома культуры, петь они могли почти без подготовки.
Правда, репертуар пришлось сильно урезать: специфически-советские песни, восхвалявшие советскую власть, коммунизм и Сталина, петь было неудобно; пришлось выбирать нейтральные песни. В программу включили: «Мой костер», «Распрягайте хлопцы коней», «И кто его знает», «Дайте в руки мне гармонь», «Любушку-голубушку» и, конечно, неизбежного «Стеньку Разина».
Наряду с хором коренных липнинцев собрался почти экспромтом второй хор — из пленных, из тех самых пленных, которых месяц тому назад, раненых и обмороженных, оставили в Липне.
Теперь в больнице находилась всего третья часть первоначальных пациентов: многие умерли от ран, от истощения, от невозможности оказать им такую помощь, какая была необходима; но остальные, несмотря на холод, лезший в забитые досками окна, на дым от железных печек, на постели и одеяла из льна, на голодный паек, который им выделял голодный город — быстро поправлялись.
Раудер, узнав об оставленных в Липне пленных, сперва рассердился, но Шварц сумел его уговорить, и пленных не только не потревожили, но даже, по распоряжению того же Раудера, привезли для них из Дементьева несколько автомашин ржи и ячменя.
Липня привыкла к своим пленным; многие из них, будучи уроженцами самых отделенных мест, получили у покровительствовавшего им бургомистра красивые, стандартные справочки, напечатанные Клавдией Ивановной, удостоверявшие, что эти люди являются «жителями города Липни Днепровской области» и покладистые коменданты, прекпасно знавшие, что это липа, всем им выдали немецкие паспорта.
И люди осели в приютившем их маленьком, разоренном городе и окрестных деревнях, промышляли самой разнообразной работой, многие «пристали в зятья» и обзавелись семьями.
Очень многие, поправившись и окрепнув, вообще исчезли в неизвестном направлении; их никто не искал.
Из числа этих людей Венецкому удалось, наконец, пополнить состав своей полиции; на должность шеф-полицая, вакантную с самого дня казни Баранкова, он сагитировал пойти бывшего лейтенанта советской армии, молодого черноглазого украинца Ивана Остаповича Вышняченко, славного парня, на которого можно было надеяться, что он никогда не употребит своей власти во вред населению.
Тихим морозным вечером в здании комендатуры ярко сияли окна; все забыли, что по законам военного времени их полагается завешивать; война отошла куда-то в сторону; Липня, обособленная от всего мира, жила спокойной жизнью, строилась, восстанавливалась…
Запрет ходить по вечерам отпал сам собой. В этот вечер в большом зале школы № 1, а ныне Ортскомендатуры, собралась почти вся молодежь города, да и пожилых людей пришло немало.
Пришли даже такие люди, которые в мирное время никогда не посещали подобных развлечений, потому что одно дело было — вечера танцев, которые устраивались каждый выходной, а то и чаще, и совсем другое дело — «бал», после того, как целые полгода ни о чем таком не слыхали и не думали.
Наряду со старожилами немало было в зале и новых граждан города — пленных и беженцев. А перед самым началом вечера приехало человек десять каких-то немцев, знакомых липнинского начальства.
Посередине зала стояла огромная елка, достигавшая верхушкой до потолка и разукрашенная непомерно большими электрическими лампочками, тряпочными бантиками, картинками, выразанными из плакатов, фольгой от пайкового немецкого сыра и прочими неожиданными предметами, которых в мирное время никто бы на елку не повесил.
Бургомистр города, «губернатор», «мэр», «городничий», как его в шутку называли друзья, Николай Сергеевич Венецкий пришел на новогодний вечер, когда зал был уже полон.
Сегодня он был в особенном, торжественно-приподнятом настроении: этот праздник являлся как бы итогом всей его деятельности, своего рода отчетом перед людьми и перед самим собой во всем, что было сделано за недолгое время его работы в должности начальника города.