Получив документ, Соколов взял патент на ремонт часов, примусов, швейных машин, велосипедов и прочей мелкой механизации.
Этот незаметный человек оказался замечательным исполнителем юмористических рассказов и анекдотов; весь зал хохотал так, как, вероятно, никто из присутствующих не смеялся с самого начала войны. В перерывах между танцами и песнями его вызывали целых четыре раза.
Особенно всем понравились армянские анекдоты, сопровождаемые песенкой:
Так и осталось после этого вечера за часовым мастером прозвище «Гулиждан»…
В конце бала к Венецкому неожиданно подошла разряженная, раскрасневшаяся от танцев Фруза Катковская:
— Сергеич! Давайте мы с вами помиримся!
— Помиримся? — переспросил бургомистр. — А разве мы с вами ссорились?
— Ну, да! Вы же меня ругали тогда за хлеб, ну, и правильно ругали, и вообще вы меня чего-то невзлюбили, а ведь я — баба неплохая!..
И, увидев, что Венецкий смеется, продолжала:
— Это все дело прошлое!.. А теперь — давайте станцуем!
Николай расхохотался и пошел с ней танцевать в знак примирения. Сегодня в его глазах все были хорошие, добрые и симпатичные люди, даже Фрузка, которую он вообще-то недолюбливал, но в этот праздничный вечер он был согласен, что она «неплохая баба».
Праздник закончился около трех часов ночи. Сигналом к концу послужил отъезд немецких гостей, которые уехали на машине, чтобы к утру уже быть на месте своей службы.
Местные гости расходились во все стороны большими шумными толпами.
Последними вышли из здания комендатуры хозяин города и та, которую народ называл его женой.
Свет в зале Венецкий выключил своей рукой, а когда они с Леной вышли на улицу, погасли окошки и на втором этаже, где жили коменданты.
Ночь была тихая, морозная; круглая луна сияла посередине безоблачного звездного неба и щедро заливала своим светом засыпанную снегом Липню.
Ветви огромных, старых лип, на одной из которых в недалеком прошлом казнили шеф-полицая, были покрыты инеем, и этот иней ярко искрился и переливался в лучах лунного света.
Николай и Лена медленно шли рядом, любуясь чудесной ночью.
Никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; нивидимые стены между ними рушились одна за другой; первая стена отчуждения растаяла в ту бессонную ночь, когда они в темной комнате, при свете печурки рассказали друг другу все то, о чем никому не рассказывали; вторая преграда рассыпалась, когда он, неверующий, выросший в неверующей семье, пришел в ее церковь, на ее клирос…
А сегодня рухнула еще одна преграда, когда никогда не танцевавшая Лена не отказала в этом любимому человеку…
Темной ночью, накануне войны, пробился маленький, робкий росток, за полгода больших испытаний он вырос, зазеленел, расцвел пышным цветом, имя которому — любовь…
Неожиданно далекий странный звук нарушил торжественную тишину прекрасной зимней ночи…
— Что это? Автоматная очередь?…
Венецкий остановился и прислушался…
Звук повторился; затем послышалось несколько хлопков, напоминающих отдаленные винтовочные выстрелы.
Кто мог стрелять? Полицаи? Винтовки у них были, но автоматов не было. Кроме того, они все до одного были на вечере, и все, кроме двух, оставшихся дежурить, пошли по домам без всякого оружия…
Немцы?… Но гости на глазах у всех уехали в противоположную сторону, а своих немцев в Липне было только трое, и все они были дома и уже спали….
Скорее всего, стреляли какие-нибудь проезжие немцы…
Все затихло. Луна продолжала сиять, снег искрился и скрипел под ногами…
Фронт был где-то далеко, далеко…
Ночь была тиха.
Глава 15
Коренной петербуржец
Утром шестнадцатого января, после ясной тихой ночи, подул сильный ветер и поднялась метель.
Еще полные вчерашних впечатлений от новогоднего вечера, шли в это утро на работу жители маленького оккупированного городка. Еще в ушах звучали вчерашние мелодии — немецкая кадриль под «Москву Майскую…», и комическая песенка часового мастера «Гулиджан, Гулиджан, ходь не моя лавка…»
Но в чем дело?
Люди, которые шли в здание комендатуры на свою обычную работу, невольно остановились…
Во дворе стояло четверо саней, запряженных деревенскими лошадками; Конрад и два незнакомых немецких солдата под наблюдением Раудера выносили из дома вещи и укладывали в сани.
Раудер нервничал, все время что-то громко кричал своим немцам, и на вопрос бургомистра, что случилось — только отмахнулся.