Стало уже светать, когда они подплыли к озеру, тихому и спокойному, как огромное зеркало. Луна побледнела, а восток окрасился в розовый цвет. Вдали беглецы заметили неясные очертания какой-то серой массы, медленно двигавшейся им навстречу.
— Катер идет, — прошептал Элиас. — Ложитесь, я прикрою вас мешками.
Силуэт судна становился все более ясным и отчетливым.
— Он вклинивается между нами и берегом, — с тревогой сказал Элиас. Он изменил направление и стал грести к Бинангонану, но с изумлением увидел, что катер тоже лег на другой курс. Его окликнули с борта.
Элиас бросил грести и стал прикидывать: берег еще далеко, они вскоре могут очутиться на расстоянии ружейного выстрела от катера. Значит, надо вернуться в русло Пасига: лодка ведь быстроходнее судна. Но — злой рок! — другая лодка уже приближалась со стороны Пасига, на ней поблескивали штыки и козырьки жандармских фуражек.
— Мы окружены! — прошептал Элиас, бледнея.
Он посмотрел на свои мускулистые руки и, приняв единственно возможное решение, принялся изо всех сил грести к острову Талим. Солнце между тем уже поднялось.
Лодка быстро скользила по воде; Элиас увидел на катере, который начал теперь разворачиваться, нескольких человек, подававших ему какие-то знаки.
— Вы умеете управлять каноэ? — спросил он Ибарру.
— Да, но зачем это?
— Мы погибли, если я не прыгну в воду и не отвлеку их внимание. Они станут меня преследовать, но я хорошо плаваю и ныряю… Я уведу их от вас, а вы потом постараетесь спастись сами.
— Нет, останьтесь, и мы дорого продадим нашу жизнь.
— Бесполезно, у нас нет оружия; они подстрелят нас, как пташек.
В этот момент послышалось легкие шипенье, словно в воду упал какой-то раскаленный предмет, и тотчас же прозвучал выстрел.
— Видите? — сказал Элиас, положив весло в лодку. — В сочельник увидимся у могилы вашего деда. Спасайтесь!
— А вы?
— Бог спасал меня и от больших опасностей.
Элиас снял рубаху, пуля пробила ее у него в руках, раздались два выстрела. Не теряя присутствия духа, он пожал руку Ибарре, который лежал на дне лодки, затем встал во весь рост и прыгнул в воду, оттолкнув ногами легкое каноэ.
Раздались крики, над водой показалась голова Элиаса, и тут же снова скрылась.
— Там, он там! — закричали жандармы, и снова засвистели пули.
Катер и лодка начали преследовать беглеца; направление его движения указывала дорожка легкой ряби, все более удалявшаяся от каноэ, которое покачивалось на волнах, словно в нем никого не было. Как только пловец высовывал голову из воды, по нему стреляли жандармы и солдаты с катера.
Охота продолжалась; челнок Ибарры был уже далеко; пловец приближался к берегу, видневшемуся в каких-нибудь пятидесяти саженях. Гребцы устали, но и Элиас, видимо, терял силы; он часто появлялся на поверхности, все время меняя направление, чтобы сбить с толку преследователей. Предательская дорожка уже не отмечала путь пловца. В последний раз его увидели в нескольких саженях от берега и открыли огонь… Прошло несколько минут. Ничто не показывалось над спокойной и пустынной поверхностью озера.
Полчаса спустя одному из солдат почудилось, будто на воде у самого берега видны следы крови, но его товарищи покачали головами, — это могло означать и «да» и «нет».
LXII. Откровения отца Дамасо
Напрасно заваливали стол дорогими свадебными подарками. Ни брильянты на голубом бархате футляров, ни вышивки на пинье, ни шелковые ткани не привлекали взора Марии-Клары. Молодая девушка невидящими глазами смотрела на газету, не различая букв: там сообщалось о смерти Ибарры, утонувшего в озере.
Вдруг Мария-Клара почувствовала, как чьи-то две руки прикрыли ей глаза, и за ее спиной раздался веселый голос, голос отца Дамасо:
— Ну-ка, кто я такой? Кто я?
Мария-Клара вздрогнула и в страхе обернулась.
— Испугалась, глупышка, да? Не ждала меня? Я приехал из провинции, чтобы присутствовать на твоей свадьбе.
И с довольной улыбкой он протянул ей руку для поцелуя. Мария-Клара, дрожа, наклонилась и почтительно поднесла ее к губам.
— Что с тобой, Мария? — спросил с тревогой францисканец, веселая улыбка сбежала с его уст. — У тебя холодные руки, ты бледна… Не больна ли ты, дочка?
И отец Дамасо с нежностью, которой никто бы не мог подозревать в нем, взял обе руки девушки и пытливо заглянул ей в глаза.
— Ты уже не доверяешь своему крестному? — спросил он с упреком. — Пойдем-ка сядем, и ты расскажешь мне о своих маленьких неприятностях, как тогда, когда ты была девочкой и приходила ко мне попросить свечку, чтобы делать куклы из воска. Ты же знаешь, я всегда тебя любил… я никогда не бранил тебя…
Голос отца Дамасо утратил резкость и звучал почти ласково. Мария-Клара разрыдалась.
— Ты плачешь, дочь моя? Отчего ты плачешь? Поссорилась с Линаресом?
Мария-Клара заткнула себе уши.
— Не говорите о нем… теперь! — вскричала она.
Отец Дамасо глядел на нее с изумлением.
— Ты не хочешь поверить мне свои секреты? Разве я не старался всегда угождать малейшим твоим капризам?
Девушка подняла к нему полные слез глаза, взглянула на него и снова горько заплакала.
— Не плачь так, дочь моя, твои слезы терзают мне душу! Расскажи мне о своих горестях; ты увидишь, как твой крестный тебя любит!
Мария-Клара медленно приблизилась, упала перед ним на колени и, подняв к нему лицо, залитое слезами, сказала еле слышно:
— Вы меня еще любите?
— Дитя мое!
— Тогда… заступитесь за меня перед отцом и расстройте мой брак!
И девушка рассказала ему о своем последнем свидании с Ибаррой, утаив, что ей известно все о ее происхождении.
Отец Дамасо не верил собственным ушам.
— Пока он был жив, — продолжала она, — я хотела бороться, надеяться, верить во что-то, хотела жить, чтобы слышать, как о нем говорят… Но теперь, когда его убили, теперь мне незачем жить и страдать.
Последние слова она произнесла тихим голосом, медленно, спокойно, без слез.
— Но, глупышка, разве Линарес не лучше в тысячу раз, чем…
— Когда он был жив, я могла выйти замуж… а потом скрыться… Ведь мой отец хотел только этого родства! Теперь он мертв, и никто другой не назовет меня своей супругой… Когда он был жив, я могла пойти на это унижение, я утешалась бы мыслью, что он существует и, может быть, думает обо мне. Теперь он мертв… и мне остается монастырь или могила.
В голосе молодой девушки слышалась такая решимость, что отец Дамасо окончательно утратил веселое настроение и сделался очень серьезен.
— Ты так сильно его любила? — пробормотал он.
Мария-Клара не ответила. Отец Дамасо склонил голову на грудь и задумался.
— Дочь моя! — вдруг воскликнул он прерывающимся голосом. — Прости меня, я сделал тебя несчастной, не желая того. Я думал о твоем будущем, хотел для тебя счастья. Как мог я позволить тебе выйти замуж за кого-то из местных, чтобы видеть тебя потом несчастной супругой и страдающей матерью? Я не мог выбить из твоей головы эту любовь, но всеми силами, всеми средствами старался помешать этому браку, — ради тебя, только ради тебя. Став его женой, ты лила бы слезы из-за своего мужа, который подвергался бы всяческим притеснениям и не мог бы защитить себя, а став матерью, оплакивала бы судьбу своих детей: ведь если бы ты дала им образование, то уготовила бы им печальное будущее — они стали бы врагами церкви и были бы повешены или высланы, а если бы они остались невеждами, их бы тиранили и унижали! И я не мог примириться с этим! Потому-то я искал для тебя мужа, способного сделать тебя матерью счастливых детей, которым предстоит властвовать, а не подчиняться, карать, а не страдать… Я знал, что твой друг детства был добрым юношей, я любил его, любил и его отца, но я возненавидел их, когда понял, что они могут стать причиной твоего несчастья, ибо я обожаю тебя и люблю, как можно любить только родную дочь. Для меня твоя ласка дороже всего, на моих глазах ты выросла, не проходит и часа, чтобы я не думал о тебе, ты все время предо мной, ты моя единственная радость…