Он сжимает бутылку и делает несколько больших глотков ячменного пива. Потом спрашивает:
— Ты хочешь того, чего твоя мама и советник Ти хотят для тебя? Я имею в виду — на самом деле хочешь?
— Не знаю. Никогда не знала. Но сегодня мама сообщила мне причину, по которой я должна этого хотеть. А поскольку я должна — значит, я этого хочу. Ну, я так думаю.
Папа изучает меня со странной смесью раздражения и нежности.
— Я задам тебе прямой вопрос. Ты веришь, что Сакья Гьяцо, который был реинкарнацией Авалокитешвары, божественного прародителя тибетцев, перенес в тебя свою бхава? Так же как бодхисатва Авалокитешвара предположительно воплощался в двадцати предыдущих Далай-ламах?
— Папа, я ведь не тибетка.
— Я спрашивал тебя не об этом.
Он снимает со шпажки свой бутерброд с синтетическим мясом и яростно вгрызается в него. Жуя, папа невнятно говорит:
— Ну?
— Завтра состоится церемония золотой урны. Жребий установит истину, так или иначе.
— Дерьмо яка, Грета! Об этом я тоже не спрашивал.
Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.
— Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.
Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.
— Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.
Я отворачиваюсь.
— Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.
— Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.
— Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?
Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.
— По крайней мере, я сказал тебе правду, — говорит папа. — Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?
Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.
— Да, я могу ответить тебе тем же.
Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.
— Я не выбирала такой путь. — говорю я. — Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть — бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…
Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.
— Но меня не радует, что я этого хочу, — завершаю я.
— Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.
Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.
— Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.
— Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.
— Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.
— Ага.
Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд — поешь, мол.
Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» — монахи и миряне — отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.
— А если жребий падет на юного Тримона, — говорит папа, — и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?
Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.
Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.
В задумчивости я откидываюсь назад.
— Одну правду я тебе уже сказала, — говорю я отцу. — Может, на сегодня хватит?
К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.