Вот из люка выскочил красный чертик, и я слышу, как публика там, вдалеке, смеется над рыжей бородкой, кустистыми бровями, над этой маской из пластилина, расписанной черными карандашами…
Но акробат начинает свой номер, медленное, гибкое расчленение собственного тела, развинчивание всех суставов, спутывание, свивание переплетенных конечностей, и, глядя на него отсюда, с террасы, я понимаю, что он не зря прячется под смешной маской черта: эта добровольная пытка порой так ужасна, что лицо перестает повиноваться своему владельцу и действительно превращается в нечто адское, в лицо грешника, осужденного на вечные муки… Погибнет ли он, как змея, удушившая себя своими петлями? В довершение всего оркестр — по другую сторону и не отделяет его от меня, так что музыка не всегда перекрывает его частый стон, тихий прерывистый стон человека, которого медленно раздавливают…
Когда он наконец уходит со сцены, когда он проходит внизу нетвердым шагом, волоча свое длинное тело, кажущееся полупустой оболочкой, я расправляю судорожно сжавшуюся грудь, хватаю ртом воздух. Я надеюсь, что этим пятиминутным драмам настал конец, мне так хочется какого-нибудь сладенького, пестренького балета… но вот уже вскинуты, нацелены карабины, а мишень у них — бубновый туз, высоко поднятый доверчивой рукой ребенка…
Невозможно смотреть на эту маленькую белую ручку, сразу мерещится красная дыра, зияющая посреди ладони… И все-таки я не убегаю, все-таки подхожу поближе и опять прячусь за кулису, зачарованная сверкающим полетом клинков, которые бросает метатель навах… Он кажется почти неподвижным, стрела голубой стали вылетает из его руки и дрожа вонзается в вертикально поставленную доску, у самого виска юноши, который смотрит не моргая и улыбается застывшей улыбкой.
А я зажмуриваюсь, когда пролетает клинок, и каждый раз чуть наклоняю голову… В зале раздается крик, крик испуганной женщины, и этого крика мои нервы уже не выдерживают, однако юноша все еще там, живой, по-прежнему улыбающийся и застывший как статуя… Ничего не случилось, он жив, жив! Ничего не случилось: разве только нечто, неведомо сколько времени витавшее над этим залом, остановилось, заколебалось. Царственное крыло не пожелало спуститься, оно пощадило сегодня велосипедиста на вертящемся столе, изломанную шею красного чертика. Оно не захотело сбить с пути пули, нацеленные в бубновый туз, который держала хрупкая ручка, но по какой-то прихоти на мгновение замерло над головой юного святого Себастьяна, улыбающегося там, внизу, в ореоле торчащих ножей…
Теперь оно взлетает снова. Удалится ли она от нас. Та, чье невидимое присутствие так невыносимо тяготило меня и сделало мою душу такой пугливой, жадной до ужасов и безвольной — душой зрителя?…
В конце пути
— Вот так сюрприз! Ну скажи, кто бы мог подумать, что мы встретимся? Когда я видела тебя в последний раз? Ах да, в Марселе, — помнишь? Ты приехала с турне Питара, я с турне Дюбуа. Играли мы в один вечер. Одно турне должно было затмить другое: чья возьмет… Это не помешало нам в тот же вечер вместе лакомиться ракушками на террасе ресторана Бассо, а?
Нет, ты не очень изменилась, ты еще хоть куда. Надо же, какое везение! Это здоровый желудок тебя спасает, а если б ты тринадцать лет моталась по гастролям, как я, ты бы не глядела так гордо!..
О! Скажи прямо: я-то изменилась, что да, то да! Не больно сладко играть дуэний в сорок шесть лет, когда кругом столько юных пятидесяти-шестидесятилетних красоток, которые изображают резвушек в театрах на бульварах и отказываются от роли, если их ребенку по пьесе больше двенадцати! Это Сайгон подложил мне такую свинью, состарил меня прежде времени. Знаешь, я там пела в оперетте и театр освещали восемьсот керосиновых ламп.
Кроме этого? Ей-богу, кроме этого ничего нового. Езжу по гастролям, живу как все. Каждый раз говорю, что с меня хватит, что это мое последнее турне. Твержу всем подряд, что хочу стать билетершей или разъездным агентом парфюмерной фирмы, а чем это кончается? Вот я опять у Питара, и ты опять у Питара. Опять мы ищем себе работы и снова впрягаемся в этот воз!..
Молчи! Мне ли не знать, что повсюду снижают плату! Если бы узнали, на сколько я согласилась в этот раз, прощай моя репутация. Ей-богу, они думают, что во время турне людям есть не надо! Учти, у меня еще сестра, как ты знаешь. Мы обе зарабатываем, но ведь и кормиться надо вдвоем. О, малышка сумела приспособиться, мужества ей не занимать!.. Мужества у ней побольше, чем здоровья, о ней уж точно можно это сказать. Играет все, что ни потребуется. Представляешь, мы с ней были в турне у Мираля, пятьдесят дней, спектакль был сборный, три пьесы в один вечер: в первой у нее была роль служанки, накрывающей на стол, — десять строчек, во второй она играла старую крестьянку, которая поучает всех вокруг, это двести строчек, и, наконец семнадцатилетнюю девушку, которую выдают замуж против воли и которая плачет не переставая. Это сколько же ей, горемыке, пришлось гримироваться!