Что касается сновидения, то все мы знаем теперь, что оно не что иное, как требование, означающее, которое оказалось на воле и теперь плачет и переминается с ноги на ногу, абсолютно не представляя себе, что оно хочет. Мысль о том, что в основе желания лежит всемогущий отец, опровергается тем фактом, что свои господствующие означающие Фрейд заимствовал из дискурса истерика. Не следует забывать, что именно отсюда исходил Фрейд, не скрывавший, что является для него центральным вопросом. Услышанное было усвоено им так бережно, что повторить это сумела даже ослица, понятия не имея, о чем идет речь. Вопрос этот, конечно — чего хочет женщина?
Некая женщина (une femme), но не абы какая. Сам вопрос предполагает, что она чего-то да хочет. Фрейд не спросил — чего хочет Женщина? — Женщина вообще, Женщина с большой буквы. Откуда мы знаем, в конце концов, хочет Женщина чего-нибудь, или нет? Я не сказал бы, что она смирилась со всем, ска- Kinder, Kьchen, Kirche — наша хозяйка вполне сжилась, но есть и много других — культура, киловатт, кульбит, например, или Cru et Cuit, сырое и вареное — она поглощает все, все ей идет на пользу. Но задавшись вопросом чего хочет женщина? вы оказываетесь на почве желания, а поставить вопрос на почву желания, означает — если речь идет о желании женщины — искать ответа у истерички. Чего истеричка хочет — я говорю это для тех, кто не является профессионалом, таких здесь много — так это господина. Это ясно. Это настолько очевидно, что напрашивается вопрос — а не ими ли господин был изобретен? Это был бы изящный способ нашу мысль подытожить.
Она хочет господина. То самое, что видите вы в схемеистерического дискурса наверху справа. Она хочет, чтобы другой был господином, чтобы он знал много разных вещей, но не настолько много, чтобы не верить больше, что именно она является верховной наградой за все его знания. Другими словами, она хочет господина, над которым могла бы царствовать. Она царствует, а он не правит.
Вот из чего Фрейд исходит. Она — это истеричка, но это не обязательно связано с определенным полом. Стоит вам задаться вопросом — а что хочет такой-то? — как вы немедленно задействуете функцию желания и обнаружите господствующее означающее.
Фрейд выработал некоторое количество господствующих означающих, связав их таким образом со своим именем. Имя используется как затычка. Меня удивляет, что с затычкой вроде имени отца, каково бы оно ни было, можно связать представление о том, будто на этом уровне могло иметь место убийство. Кому могло прийти в голову, будто одна преданность имени Фрейда делает аналитиков тем, что они есть? Они просто не могут избавиться от выработанных Фрейдом господствующих означающих, вот и все. И держатся они не за Фрейда, а за означающие — бессознательное, например, соблазнение, травматизм, фантазм, Я, и так далее. О том, чтобы из этого круга означающих выйти, и речи не может быть. На этом уровне им никакого отца убивать не надо. Нельзя быть отцом означающих, отцом можно быть разве что по причине оных. На этом уровне никаких проблем нет.
Проблема начинается там, где наслаждение отделяет господствующее означающее как нечто такое, что хотели бы приписать отцу, от знания в качестве истины. Препятствие на схеме дискурса аналитика располагается там, где я нарисовал треугольник — между тем, что может возникнуть в какой бы то ни было форме в качестве господствующего означающего, с одной стороны, и местом, которое занимает знание, когда оно выступает в качестве истины, с другой.
Это и позволяет сформулировать, как обстоит в действительности дело с кастрацией: даже для ребенка, что бы ни
164
измышляли на этот счет, отец — это тот, кто об истине ничего не знает.
Я вернусь к этому на нашей ближайшей встрече.
18 марта 1970 года.
Дополнение
Очередное занятие: Радиофония.
Я не знаю, чем вы занимались то время, пока мы не встречались. Оно, в любом случае, не прошло для вас даром. Что до меня, то я пользуюсь случаем сообщить особе, любезно представившейся сорбоннским неучем, что мне прислали из Копенгагена книжку Зеллина, которую я разыскивал — ту самую маленькую книжку 1922 года издания, которая оказалась впоследствии предана забвению и которая как раз и внушила Фрейду уверенность в том, что Моисей был убит.
Насколько я знаю, кроме Джонса и еще двух-трех человек, психоаналитики этой книгой особенно не интересовались. Тем не менее текст Селина достоин внимания, поскольку Фрейд считал его очень важным, и если мы хотим в его мнении разобраться, книгу, конечно, надо читать. Мне кажется, что это лежит вполне в русле того, что мы в этом году об изнанке психоанализа говорили. Но поскольку книгу эту я держу в руках всего пять дней, а написана она на немецком весьма густом, куда менее прозрачным, нежели тот, к которому мы привыкли, читая Фрейда, я, сами понимаете, несмотря на помощь, которую любезно предоставили мне несколько раввинов, больших и маленьких — ладно, больших, маленьких раввинов не бывает, — не готов сегодня ее подытожить