Глава 3. Боль. Часть 1.
ГЛАВА 3.
БОЛЬ.
Есть моменты, которые трудно забыть, и ты помнишь всё посекундно. Их и не стоит забывать, они просто были и есть. Живут своей жизнью внутри тебя и время от времени напоминает о себе, срывая с едва затянувшейся болячки свежую корку и рана начинает снова кровоточить. Те дни в роддоме ассоциируются у меня с невыносимой болью. С болью, которая выламывает грудную клетку изнутри, и сердце беспокойной птичкой рвётся наружу.
Я нашла Максимку в кювезе в реанимации. Он лежал безвольной куклой, укутаный разными трубочками. В пуповине катетер, на голове, в самом родничке "бабочка". Во рту две трубочки, ИВЛ заставляла его дышать. Носогубный треугольник очерчивали тёмно-синие борозды. Сын был похож на марионетку, которую вот-вот потянут за верёвочки и он начнет двигаться. Но малыш не двигался, лежал с закрытыми глазками и лишь одна крупная слезинка свисала с его маленьких ресничек. Крошечка, что могло за одну ночь, которую я проспала под воздействием снотворного, могло с тобой произойти? Я смотрела на своё дитя, которое ещё вчера целых два часа держала на груди в родзале и не понимала, что могла изменить одна ночь. Меня душили слёзы.
- Ты здесь... - на моё плечо легла рука.
От неожиданности я вздрогнула и обернулась. Это был Андрей. В бахилах, белом одноразовом халате и шапочке. Выглядел как интерн. Невероятно, как он здесь оказался?
- Как ты сюда попал? - полушёпотом спросила я.
- Договорился... Неважно... - не отрывая глаз от кювеза с сыном внутри ответил муж.
К нам подошла врач с коротким тёмным волосом в химических завитушках, в очках из тонкой золотисто-металлической оправы. Вид был у неё очень сочувствующий.
- Не дозрел ваш ребёночек, - сказала она, - пройдём в мой кабинет, поговорим.
- Ваш малыш ночью перестал дышать, был весь синим, поэтому понадобились срочные реанимационные мероприятия.
Она говорила, сыпала сложными медицинскими терминами, непонятными диагнозами. Муж слушал, кивал, что-то записывал в телефоне, кому-то звонил, просил достать лекарства. А мне казалось, что я сплю, а передо мной сидят два инопланетянина, которые сейчас решают судьбу моего ребенка. Из головы не выходило: пока я крепко спала, мой сынок боролся за жизнь, а меня не было рядом. Я ничем не могла ему помочь. В конце разговора врач дала надежду, пообещала, что поможет Максимке выкарабкаться. Андрей в ответ обещал, что сегодня же привезёт все необходимые лекарства и даже больше.
- Все будет хорошо, милая, мы вытащим его, - Андрей крепко прижал меня к себе, он тоже переживал за ребёнка.
Следующие три дня врачи поддерживали жизнь в тельце моего сынишки. А он терял вес. По нескольку раз в день я сцеживала своё молозиво в стерильную ёмкость и относила в реанимацию. Моё молоко переливали в шприц и кормили Максимку через зонд. Глазки он так и не открывал. Я не могла взять его на руки, обнять, утешить, сказать как сильно люблю. Врачи разрешали мне лишь просунуть через окошко в кювезе руку и погладить малыша. Я трогала его маленькие пальчики, гладила животик, головку, нежные щёчки. И обещала, что всё будет хорошо и мы скоро все вместе поедем домой. При нем я старалась не плакать. Зато вернувшись в свою палату, я давала волю слезам. Я непонимала: за что? Почему я? Почему именно мой ребенок болен?
Ко мне в палату заселили трех соседок с малышами. Все они были розовенькие, здоровые, крупные, с жадностью хватали материнскую грудь. Молодые мамочки поначалу утешали меня, а потом заметив, с какой завистью я смотрю на их младенцев, стали сторониться меня, шептались за спиной. Меня перевели в одиночную палату. Это было на третий день. Той же ночью у Максима поднялась температура. Из-за искусственной вентиляции лёгких у него началась пневмония. Его состояние резко ухудшилось и врачи перестали давать утешительные прогнозы. Но малыш боролся, я это видела. Он всеми силами цеплялся за жизнь. Как мог...
На пятый день жизни Максима, я пришла в его палату и неотрывно смотрела на него. Малыш тяжело дышал. Внутренне, я почувствовала, что что-то изменилось, что что-то должно произойти. И это случилось. Мой мальчик, лежавший с закрытыми глазками без движений все пять дней своей жизни, вдруг вздрогнул, повернул головку в мою сторону и, наконец, открыл глазки. Свои маленькие серые глазки, цвета мокрого асфальта. Максимушка смотрел на меня. Взгляд был осмысленным и ясным. Совсем не как у младенца. Он долго и пристально разглядывал мое лицо, будто старался запомнить. А я смотрела на него и жадно ловила каждый момент. Эти мгновения буду помнить всю жизнь. На крошечном исхудавшем, измученном, облепленном трубками личике, появилась тень улыбки. Он моргнул и подарил мне свою кривую беззубую улыбку. Видимо, попрощался так со мной. Потом судорожно вздохнул, ручки его затряслись, вздохнул ещё раз. Тело судорожно забилось, он вздохнул ещё раз, глазки закатились, тельце вытянулось, выгнулось и ослабло. Он последний раз выдохнул и затих. Маленькое сердечко перестало биться.
- Помогите! Он умерает, кто-нибудь! - под непрерывный пищащий звук монитора, отслеживающий сердцебиение, закричала я на всё отделение.
Набежали врачи, кто-то отодрал меня от кювеза, укололи успокоительное и вернули на первый этаж в мою палату. Я сопроьивлялась, кричала, кидалась на врачей.
Тем же вечером меня выписали из роддома. Все выходят из дверей этого заведения счастливые, с маленькими кулёчками, нежными частичками себя в руках. Я же вышла с пустыми руками. Маленькая частичка меня никогда не поедет со мной домой и я не увижу как он растет. Я никогда не почувствую его теплого тельца на своей груди и моё прибывающее молоко, распирающее грудь, останется невостребованным. Кормить больше некого, моё маленькое счастье отправилось к паталогоанатому в морг. Чужой дядька распотрошит тельце моего сыночка, чтобы узнать от чего он умер. Моего малыша больше нет. В роддом приходят для того, чтобы получить свою счастливую посылочку с неба. А надо мной это самое Небо сыграло злую шутку. Сначало подарило, а потом, заколотив в маленький почтовый ящик, забрало обратно.
Мама, папа, Андрей с одинаковыми чёрными лицами, забрали меня из проклятого роддома. Эти трое окружили меня заботой. Андрей, пока я лежала в роддоме, забрал мои вещи у родителей и вернул в свой дом. Туда же он привез и меня. Уложил в постель, напичкал успокоительным и занялся организацией похорон. Пока родители с мужем хлопотали на счет клочка земли на кладбище, я лежала в кровати и чувствовала себя трупом. Вернеё не чувствовала себя вообще. Не могла есть, пить, не чувствовала жажды и голода. Приложив руки к опустевшему животу, я непрерывно прокручивала в памяти те моменты, когда мой сын жил в моем животе. Помнила каждую его шевелюшку. Как мы играли: он выпячивал пяточку, или локоток, а я его гладила. Тогда он замирал, а потом гладил меня изнутри в ответ. Я раз за разом, словно фильм на перемотке вспоминала процесс его рождения, момент, когда он появился на свет. Как мы целых два часа пролежали с ним в обнимку в родзале. Он был живой и здоровый. А я безмерно счастливая целовала его мягкий тёплый лобик и макушку. Прижимала к себе. И особенно тщательно я вспоминала его прощальный взгляд и кривую улыбку.
Настал день похорон. Собрав себя в кулак я отправилась с семьёй в морг, где нам передали маленький, весь в рюшечках белый гробик.