«Вот, — думал он, — если бы можно было уловить последний трепет листьев, превращающий бутон в розу, увидеть пробуждение сердца, делающего из юноши молодого человека, из девушки-ребёнка — девушку-невесту, тогда я понял бы, что говорили её губы и глаза, что мелькало и дрожало в каждой чёрточке её лица». И старый художник, в душе которого проснулись и «розы и грёзы», побрёл домой, унося в душе образ молодой женщины, как идеал пробуждения жизни.
Наступил вечер 31 декабря. «Одинокие» встрепенулись, им показалось, что они в первый раз увидели свою молодую хозяйку. До сих пор, видясь чуть не каждый день, все они знали красивую Веру Николаевну как женщину милую, но несколько холодную, как бы подавленную, все считали её несчастной и, как в доме удавленника не говорят о верёвке, старались в своих разговорах обходить всё, что могло бы «напомнить» или «вызвать»… Теперь перед ними стояло существо полное красоты, сил, жажды жизни в самом хорошем высоком значении слова — жизни во всей совокупности звуков, теней, света, тепла, добра и поэзии. Сообщая всем своё деятельное, бодрое расположение, хозяйка оживляла своих гостей; полились рассказы, шутки, остроты и часы пробили два — условный час расходиться, — неожиданно и нежеланно.
Когда за последним из гостей закрылась дверь, Вера Николаевна осталась одна в прихожей. Горничная ушла, огонь в столовой был погашен, и дверь в неё заперта. В квартире воцарилась тишина, и только часы во всех комнатах громко, лихорадочно отбивали свои секунды.
Условного между Верой Николаевной и Лазовским не было ничего, а между тем молодая женщина ждала убеждённая, что чудо должно совершиться — и оно совершилось в том инстинкте, с которым — «он» был тоже убеждён — его ждали.
Вера Николаевна услыхала, как по лестнице кто-то бежал лёгкими скачками; она придвинулась к двери и раньше чем Лазовский дотронулся до ручки, — дверь открылась. Он вошёл, запер её за собою на ключ, и они очутились оба в полутёмном зале, где всюду, на столах, на этажерках, благоухали гиацинты и лёвкои — бледные дети оранжереи, спешившие излить свой нежный аромат, и умереть, не дождавшись ни одного луча солнца.
Завладев руками Веры Николаевны, Лазовский привлёк её к себе близко-близко и, дотрагиваясь губами до горячего, красного ушка, прошептал:
— Никто не войдёт?
Вопрос был диссонансом и, как скрип пера, как ворвавшийся сквозняк, заставил молодую женщину вздрогнуть и отодвинуться. Капля грязи упала на расцветшую розу любви.
— Не знаю, думаю никто, — отвечала она, сконфузившись.
— Всё-таки лучше запереть двери, — сказал он и запер двери зала, повернув в них ключ.
— Ах, зачем! — вырвалось у неё.
— Так лучше… никто не видел, как я вернулся… Знаешь что, — потушим огонь в прихожей, ты выпустишь меня потом сама.
Что он говорил ей «ты» — её не удивляло, в мечтах она давно уже говорила ему так, но — что значит «потом»? В груди её сжалось…
Он хотел тихонько, на цыпочках выйти в коридор тушить лампу, но она остановила его.
— Постой… сядь здесь… я хочу спросить тебя…
— Что спросить? — Он снова подошёл к ней и вдруг, обняв, горячо прижался к её губам.
Его поцелуй, как первая страстная ласка, охватили её, и, очарованная, бессильная, она сама обвила руками его шею.
— Вот видишь, — шептал он, — и спрашивать не о чем! — И легко освободясь от неё, он вышел в прихожую, потушить лампу и на цыпочках вернулся в зал.
— Вот так, никто не узнает и не услышит, швейцара не было, когда мы выходили, он не знает, ушли ли отсюда гости или ещё остались.
— Постой… — она снова овладела собою и отстранила его руки, — о чём ты хлопочешь?
— Тише, Вера! Как ты говоришь громко.
— О чём ты хлопочешь, объясни мне? Постой, дорогой, умоляю тебя, поговорим хоть немного. Чего ты боишься?
— Как чего, а если твоя прислуга узнает?
— Конечно, узнает!
— Как — конечно? Так ведь узнают и все тогда. Наверно узнают…
— Зачем же нам скрывать?
Лазовский засмеялся.
— Дитя ты милое, да ты сама-то понимаешь, что говоришь?
— Понимаю. Ведь…
Лазовский не дал ей договорить Он снова обнял её и целовал губы, волосы, лоб, щёки…
Воля молодой женщины слабела, туман охватил голову, она забыла слова, которые хотела сказать.
В комнате рядом раздались шаги, кто-то стучал в дверь зала.
— Барыня, телеграмма, потрудитесь расписаться.
Лазовский опустился на крошечный диванчик, стоявший за ширмою у дверей. Вера Николаевна, вся дрожа, открыла дверь и вышла в другую комнату. Через несколько минут он слышал, как горничная ушла, дверь снова закрылась, и перед ним стояла Вера Николаевна, вся бледная, со странным не то счастливым, не то испуганным лицом.