Все вроде бы было рассчитано и предусмотрено несколько вариантов развития событий – но это, Ахиллес прекрасно знал, еще не служило заведомой гарантией успеха. Порой самые лучшие планы губятся самыми непредвиденными случайностями либо неожиданным поворотом обстоятельств. Не зря в одной из самых известных солдатских песен поется:
Так что легонькое волнение присутствовало по-прежнему…
Серьезных тем для разговора не имелось, планы обсуждены до малых деталей – и потому они с Митрофаном Лукичом напряженно молчали, истребляя папиросу за папиросой в чрезмерном для обычного дня количестве. Несмотря на оба распахнутых окна, в комнате хоть топор вешай…
Окна выходили на забор – по-купечески высоченный, в добрых три аршина[18], так что они не видели, что происходит на улице. Однако прекрасно расслышали, как у ворот остановилась, судя по звуку колес, извозчичья пролетка, как извозчик громко командует: «Тпрру!» И увидели, как в калитку с незаложенной щеколдой прямо-таки влетает Артамошка, и при молчании давным-давно свыкшегося с ним пса едва ли не бежит к флигелю.
Обводя тем же азартным взглядом Ахиллеса и Лукича, денщик выпалил с порога:
– Пошли дела, ваше благородие, ваше степенство!
– Садись, – сказал Ахиллес. – И нечего было бегом бежать, тут всего-то два шага…
– Так пошли же дела, ваше благородие!
Теперь Ахиллесу было совершенно ясно, что и в Артамошкином случае, как у него самого и Митьки, нешуточную роль сыграли рассказы о Шерлоке Холмсе – и совершенно неважно, что они с Митькой поглощали настоящие, а Артамошка – поддельные. Денщик был охвачен тем же азартом сыскной лихорадки – яркими и интересными событиями на фоне скучных будней, размеренного бытия офицера и его денщика.
Да и Митрофан Лукич, отроду не читавший ничего, кроме торговых книг и Евангелия, был захвачен азартом.
– Болван я беспамятный! – воскликнул он вдруг. – В горячке этой сыскной и забыл! Ахиллий Петрович, еще утром раненько, когда я снимал кассу, обнаружилось: недостает пятидесяти рублев…
– Логично, – сказал Ахиллес сквозь зубы. – Новый месяц начался, вот он ежемесячный побор и взимает. Не намерен останавливаться, я смотрю… Ну, Артамон, отдышался? Рассказывай по порядку.
– Якушев пошел себе, как всегда, явно в сторону своего дома – налево свернул. Соберись он к мадам Аверинцевой, повернул бы направо…
– А чего ему там делать? – фыркнул купец. – Он туда по расписанию шмыгает, вчера только был… А Качурин чего?
– А с Качуриным вышло интересно, – продолжал Артамошка. – Никуда он сначала не пошел. Достал блокнот с отрывными листками, написал что-то на верхнем, оторвал, свернул и пошел к уличным мальчишкам – их там неподалеку целая ватага в бабки играла, да на крысоловов глядела за отсутствием более интересного зрелища. Дал одному листок свернутый, монету – тот и припустил со всех ног. Тут уж мы с Митькой ничего поделать не могли. Ваше благородие, тут не наша нерадивость, а трезвый расчет: никак мы не могли бежать за ним столь же резво в целях слежки. И он бы нас заметил, неизвестно как поступив бы, и мы бы ненужное внимание привлекли. Бежит уличный мальчишка со всех ног, а за ним тем же аллюром – гимназист с приказчиком… да впрочем, бежать следовало бы кому-то одному из нас, а второму оставаться, за Качуриным следить. Все равно, кто бы ни побежал, получилось бы нескладно, ведь не заорешь: «Держи вора!» Вот мы на месте и остались, уж не сердитесь…
– Не за что сердиться, – подумав, сказал Ахиллес. – Совершенно правильно действовали, с полным учетом окружающей обстановки… Ну а дальше? Раз Митьки нет, он за Качуриным пошел?
– Решили, что ему идти, – кивнул Артамошка. – Ваше благородие, уж простите великодушно – струхнул я идти, каюсь. Вечером в портерной сидеть – еще куда ни шло, а вот средь бела дня по главным улицам расхаживать… Да к тому же на улице самый натуральный военный патруль объявился – фельдфебель Будим, тот еще аспид, и с ним двое солдат, винтовки с примкнутыми штыками. Незнакомые какие-то, кажется, из второй роты…