Вопрос. Если университет и русская философия имели определенные проблемы в отношениях с властью, то как Вы можете оценить современную ситуацию, заключающуюся в том, что все больше учёных по тем или иным причинам идут в университет?
В.К. Вы знаете, вольно или невольно всегда ищешь некое пространство свободы. Это очень важно для твоего самоощущения. Когда-то для меня таким пространством свободы были «Вопросы философии». Я бы даже назвал это вольером. Там мы резвились, как хотели. Все были свободны. Сейчас стало сложнее по многим причинам. В Вышке все же есть пространство свободы: ты говоришь то, что хочешь, тебя за это любят, что приятно, и не требуют от тебя казенных или партийных слов. Это позволяет и думать, и расти, и писать. По счастью, работа в Вышке абсолютно не мешает моему собственному творчеству. Более того, за те семь лет, как я здесь работаю, у меня вышло, по крайней мере, шесть книг.
Вопрос. Какие модели преподавания существовали во времена русской философии? Были ли эти модели переняты из других стран? Как на их становление повлияла русская философия?
В.К. Вообще, всю преподавательскую школу Россия построила, опираясь на опыт немцев. Известно, что в 30-е, 40-е годы XIX в. молодые русские, наиболее способные молодые преподаватели были отправляемы в Германию, где они не просто проходили немецкую школу, но и учились строить университетскую науку. Это такие известные для русской мысли имена как Кавелин, Чичерин и т. д. Они моделировали свое преподавание по типу немецкого, что означало (чего сейчас уже нет в Германии) знание конкретного предмета в сочетании с невероятной общей эрудицией. Таким образованием обладал любой большой немецкий философ.
Что привносили русские? Русская самостоятельная мысль, на мой взгляд, началась с Владимира Соловьёва. Русский философ Лопатин писал, что впервые именно Соловьёв начал писать не о том, что думают западные мыслители, а о тех предметах, о которых они тоже думают, давая по их поводу свою точку зрения. Это действительно был поворот в русской мысли. Естественно, если мы сравним уже уровень русских мыслителей середины XIX – начала XX в. с уровнем советского преподавания, то это будет небо и земля. Тогда для профессора два-три языка были нормой, не считая античных языков. Есть известная история про Соловьёва, когда один немец приехал спорить о какой-то трактовке Ветхого Завета и, сказав Соловьёву, что тот неправильно поясняет этот отрывок, предложил посмотреть латинский текст, упрекнул его в том, что он не знает вульгаты. Соловьёв в ответ сказал:
– Зачем вульгата? Есть же подлинник!
– Извините, господин Соловьёв. Этого я уже не знаю, – сказал немец.
Чем силен был Аверинцев? Он был сыном нерасстрелянного профессора, который родил этого мальчика, уже будучи почти глубоким стариком. Он гулял с сыном и рассказывал ему о том, как надо думать. И эту русскую профессорскую культуру Сергей Сергеевич впитал в себя еще мальчишкой. Это было настоящее чудо. Так возник феномен Аверинцева.
Сложно сказать, в чем заключается особенность русского преподавания. С этим связана также особенность русской мысли вообще. Мне кажется, что она заключается, если угодно, в широте познания. Если Запад сейчас больше локализовался в знании, то русские философы смотрят шире. Я помню, как на одной конференции я делал доклад на тему насилия. Ко мне тогда подошел немецкий профессор.
– Вы так это говорите, как будто все это знаете! – сказал он.
– Если бы я не знал, то и не говорил бы, – ответил я.
– У нас давно уже занимаются либо этим, либо этим, либо этим. Где Вы этому научились?
– Если честно, то у Шпенглера, – сказал я. – Просто вы его уже забыли, а мы еще помним.
Также как-то раз меня позвали в Германии на workshop, где обсуждали, почему в рассказе Бунина «Антоновские яблоки» не сказалось дыхание революции. Выслушав долгие споры немецких коллег, я сказал: