Для посетителей бара Виктория была лишь тенью: никто не обращал внимания на высокую фигуру в пальто. Она села за барную стойку и заказала кофе. На улице стоял дикий холод. Рим умирал под серым полотном осеннего неба, но в помещении, где играла музыка и пахло сигаретным дымом, обстановка казалась не столь мрачной. Виктория ненавидела позднюю осень.
Услужливый бармен принёс дымящийся напиток, которым она сразу обожгла горло. В противоположном углу бара капризничал ребёнок, за ближайшим столиком распивали пиво и смеялись двое мужчин, а справа помешивал коктейль темноволосый парень в кожаной чёрной куртке. Виктория одарила его равнодушным взглядом и отвернулась: как всегда, ничего примечательного, разве что перстень на его левой руке показался весьма интересным. Женщина сделала глоток кофе, затем чуть склонила голову, желая разглядеть печать. Окружённый дугой из мелких букв паук золотился и отливал блеском — владелец явно частенько начищал перстень, — хотя по виду вещь выглядела не новой. У Виктории глаз был намётан на антиквариат, и даже не будучи знакомой с юношей, взяла на себя смелость утверждать, что перстень не датируется нынешним столетием, он куда более древний. Оторвалась от созерцания украшения и внезапно столкнулась с неистовым взглядом.
Это были красивые глаза. Большие и выразительные. Необузданная сила скрывалась за тёмными озёрами — нечто звериное и прекрасное. Такие глаза могли принадлежать представителю лишь одного племени — цыганского. Смуглая кожа, резкие брови, влажные после глинтвейна губы… Без сомнения, привлекательный мальчик, которому вот-вот исполнилось двадцать или, по крайней мере, должно исполниться — старше не выглядел. На Викторию он смотрел вызывающе, со странным выражением, разгадать которое сразу не удалось.
— Заинтересовал? — мальчик кивнул в сторону перстня.
— Возможно.
— Хотите узнать, что обозначают письмена?
— Нет.
— Почему?
— Пусть это останется тайной. От того, известен ли мне смысл надписи или нет, не будет никакого проку.
— Неужели даже не любопытно?
— Немножко.
— Нравится терзать себя?
Виктория с удивлением воззрилась на мальчика.
— Простите, — улыбнулся он, намереваясь сгладить ситуацию. — Я нередко говорю, что думаю. Бывает, это обижает людей.
— Вы хотели сказать, отталкивает.
— Да, и это тоже.
Виктория равнодушно пожала плечами и сделала вид, что собеседник её не волнует. Кофе продолжал дымиться, а изгнанный двумя часами ранее демон визгливо смеялся.
— Не хотите зайти в гости? — внезапно спросил незнакомец.
Она обернулась, ожидая увидеть подкупающую улыбку, которая так раздражала в мужчинах, но встретила равнодушие. Он будто сам не знал, хотел этого или нет, просто предложил, чтобы прогнать скуку и скоротать свободное время в компании первой встречной, весьма обеспеченной, судя по бриллиантовым серьгам, женщиной. «И с чего он решил, что я соглашусь?» — думала Виктория с постепенно нарастающим раздражением; если за ближайшие часы ничего не случится, она с лёгким сердцем улетит в Марокко.
— Не хочу показаться назойливым, — продолжил юноша. — Я свободен до сегодняшнего вечера, и мне будет приятно, если вы согласитесь провести со мной время.
— Мы раньше встречались?
— Нет.
Виктория вздохнула и вернулась к своему кофе. За долгие столетия она привыкла к вниманию: похоть, признания в любви, глупое раболепие давно утомили. Неужели этот самоуверенный мальчик счёл себя лучше других?
— А ведь я узнал вас, — вновь заговорил он.
В ответ на последнее женщина тихо фыркнула: любой прохожий мог вспомнить известного на весь мир мецената фрау Морреаф. Виктория недоверчиво покосилась на парня.
— И кто же я, по-вашему?
— Создатель философского камня.
«Это что, шутка?»
— Я видел вас на фотографии столетней давности в архивах. Это лицо невозможно перепутать с другими. Ваши глаза, нос, скулы… Вы успешно скрываетесь в толпе. Но глупо надеяться стать невидимой для тех, кто прикоснулся к исторической тайне. Я не настаиваю на свидании: да и кто я такой, чтобы просить об этом? Но я буду рад, если вы согласитесь провести время с человеком, который угадал в сидящей рядом женщине Викторию Морреаф.
— Вы историк?
— В своём роде.
Самоуверенный мальчик цеплял. Вроде бы двадцать лет, молоко на губах не обсохло, а выглядел, словно прошёл через ад. В глазах горело знание, какое бывает у зрелого, повидавшего виды человека.