Чуть подумав, строю на листе несколько красивых линий. Я рисовал годами, мне это не трудно. После контура следует заливка цветом. Аккуратно закрашиваю участки.
— Вот, — говорю. — Смотри.
Криська бросает косой взгляд на рисунок:
— Это что — я?
— Ну а кто? — говорю. — Похоже ведь!
Криська смотрит на рисунок внимательнее. Потом морщится и снова отворачивается.
— Посмотри на меня, — говорит она. — И посмотри на эту искусственную мазню. Похоже? Да уж, много общего. — И сестра переводит на меня усталый измученный взгляд, в котором теснятся все события последних дней. Вилла на берегу реки. Пистолет. Ребенок.
Да, конечно, в моем рисунке всего этого нет. В нем вообще ничего нет, кроме правильных линий и аккуратно закрашенных участков. Но я ведь не Микеланджело.
— Пробуй еще раз, — упрямствует сестра. — С первого раза ни у кого не получается.
Я сержусь, но терпеливо начинаю все сначала. Еще и еще раз. С каждым разом во мне все больше растет тяжелое озлобление.
Оказывается, с восьмого раза тоже ни у кого не получается.
Я ищу причины. Сестра не права. Вот почему я зол на нее. То есть на себя. То есть — на нас. На всех. У меня ничего не выходит. Что ни говорите, а я не умею рисовать так, как хочется того Криське.
— Нет. Ты просто не стараешься, — говорит она. — У тебя получается как в говенных рекламных картинках.
Медленно встаю с табурета, сжав кулаки. Резко, с громким щелчком переламываю карандаш. Две половинки швыряю в мусорное ведро. Все время пристально смотрю в карие глаза сестры. Мой взгляд, видимо, ничего не выражает, потому что Криськины глаза не смотрят в одну точку, а немного двигаются туда-сюда, обшаривая мое лицо, пытаясь прочесть на нем мои чувства.
Беру планшетку в руки, выдираю испорченный листок и с неторопливой аккуратностью рву его тонкие полоски. Скармливаю их мусорному ведру вслед за карандашом.
Потом резко разворачиваюсь и швыряю планшетку в стену. Она легко и неловко бьется плашмя о кафельную плитку, съезжает по стене за холодильник, шурша страницами. Это совсем не напугало мою сестричку: она успокаивается, и во взгляде ее снова сквозит присущее Криське легкое презрение.
Во мне горячими, пьянящими, болезненно толкающими в грудь волнами нарастает бешенство.
Опускаю взгляд, расслабляю скулы, разжимаю кулаки. Совершенно успокоившаяся Криська открывает рот, собираясь что-то сказать, но не тут-то было — я снова взвиваюсь, теперь уже с тройной силой. Хватаю за ножку табурет и швыряю его в стеклянную кухонную дверь.
Та взрывается искристым залпом, брызгает мутными зелеными осколками. У меня шумит в ушах, и я слышу звон стекла будто издалека, как отзвуки льющейся воды. Осколки сыплются на коридорный линолеум. Поворачиваюсь к сестре, которая растерянно смотрит на меня, еще не успев понять, что происходит.
— С-сука! — ору Криське в лицо. — Да как ты смеешь умничать? Тварь! Ты приперлась сюда, развела тут дурдом, разломала мне жизнь, а теперь меня критикуешь?!
Еще ты рассказала мне, что я умру. Этого я не говорю вслух.
— Да до тебя у меня вообще не было проблем! — кричу. — Не было никаких стрессов, срывов, нервов, ни хрена!
Ни хрена не было.
Делаю шаг к сестре, Криська шарахается назад, потом берет себя в руки и замирает на месте. Ее ладонь застывает в воздухе, остановившись у груди.
Резко выбрасываю вперед руку, хватая сестру за ворот клетчатой рубашки. Рву на себя, поднимая Криську на ноги.
Смотрю ей в глаза, почти в упор. Опасно близко. Очень опасно близко.
— Какого хера ты не исчезла из моей жизни? — цежу сквозь зубы. Повышаю голос: — Какого хера ты снова явилась, какого хера бросила мужа, шлюха позорная? Когда ты, дурочка, поймешь, что все в мире живут как надо, кроме одной тебя, что это ты неудачница, что от тебя одни проблемы, а без тебя их нет вовсе?
У меня срывается голос, продолжаю почти беззвучно, выплевывая слова в Криськино побелевшее от испуга лицо.
— Ненавижу тебя, — сиплю. — Ясно? Ненавижу! — швыряю сестру назад, она шлепается на табурет, стукнувшись спиной о подоконник.
Лицо у сестры бледное и перепуганное, рот приоткрыт, губы легонько вздрагивают, словно она пытается сказать что-то или заплакать. В уголках Криськиных глаз блестят слезы.
И все равно в ее чертах нет покорности. Все равно это дикая волчица, пускай даже загнанная, замученная, избитая дубинками. Лишенная волчонка.
Внезапно мне становится ее жалко. И стыдно за свое поведение. Присаживаюсь рядом, поправляю и укладываю в прическу ее разметавшиеся черные пряди. Разглаживаю смятый ворот Криськиной рубашки. Вытираю ее слезы свежим кухонным полотенцем. Сестра вздыхает и потихоньку успокаивается.