Мой желудок взлетел в волшебной невесомости. Он взмыл вверх. Увы, остальное мое тело повиновалось законам физики.
Вскоре я очнулся на земле, немного побитый. Гусь щипал мне волосы, а зонтик вывернулся наизнанку. Я не заплакал, не стал ныть: «Ах, мои бедные кости!», или «Ах, что я сделал со своим чудесным, совсем новеньким телом!». Вместо этого я, уставившись в небо, думал: «Нужно еще немножко поупражняться, и у меня наверняка получится».
Я рос, и вместе со мной рос список мучивших меня болезней. Однажды, в разгар эпидемии холеры, я слег в постель на девять недель. Я бредил в лихорадке, а придя в себя, обнаружил, что отец, сидя у моей постели, запросто беседует с Господом.
Милутин:
— Мальчик целиком Твой. Если Ты позволишь ему выжить, я обещаю посвятить его жизнь служению Тебе.
Бог:
— Не знаю, не знаю. Он выглядит очень чахлым. Слабоват для меня. Не уверен, что он мне нужен.
Милутин:
— О, нет. Он Твой. Он будет Твоим великим служителем.
Я:
— О, дайте мне умереть!
Мне претила мысль о церкви. Наяву меня преследовали планы и надежды отца. Он впал в отчаяние. Он начал подозревать, что я подцепил заразу из книг, которые читал. Он сам читал запоем, но, заставая меня за книгой, впадал в ярость. «Нет, Нико, нет! Чтение ужасно вредит твоему здоровью. Я не позволю своему ребенку так рисковать жизнью!» Я пропускал его наставления мимо ушей. Я только в книгах находил покой. Действительно, за время той болезни я прочел столько, что хватило бы на каталог целой сельской библиотеки. У моей кровати постоянно лежали три стопки книг. Эти стопки вырастали выше людей, и я, может быть, из-за лихорадки, воображал их тремя мудрыми друзьями. Стопки препирались между собой, но со мной — никогда. Каждая нянчилась со мной, как заботливая сиделка. Если я не спал, то читал: заглатывал романы, иной раз по два в день. И, похоже, эти книги прижимали меня к Земле. Они удержали мое тело, когда оно готово было отправиться куда-то в другое место.
В самый тяжелый момент болезни, на самом краю, я напал на книгу нового автора — молодого американского писателя. Да, Сэм, это была твоя книга. Текст ее был вроде холодного компресса на лоб. Книга советовала: «Я не врач, но послушай моего совета. Пусть тебе станет еще хуже, мальчик, и тогда твой отец, может быть, откажется от замысла отдать тебя церкви. Если перед ним встанет выбор: стать тебе инженером-электриком или покойником, он, пожалуй, выберет первое».
— Блестящая мысль, — сказал я и впал в беспамятство, больше похожее на кому.
Когда много дней спустя я очнулся, родители стояли надо мной. Мать и две сестры плакали, отец смотрел безумным, диким взглядом, и еще там была цыганка, которая с улыбкой облизывала губы и смешивала вонючее снадобье, которое должно было вернуть меня к жизни.
— Папа, — сумел выговорить я прежде, чем проглотить ее зелье, — может быть, если бы у меня было, ради чего жить, я бы поправился.
— Да, дорогой мой, да, все, что угодно.
— Я хочу учиться на инженера.
— Конечно, конечно. Все, что хочешь.
И я почти сразу выздоровел. После девяти месяцев, проведенных в постели, я встал и отправился в школу, где особенный упор делался на преподавание технических предметов.
Не надо думать, что с тех пор я стал воплощением цветущего здоровья. Нет. И в школе, и после, в Будапеште, когда я решил, что от школы мало толку, я оставался ранимым и слабым. Болезненным. Болезнь, кажется, стала основой многих моих идей — бредовых идей. Я видел кольцо, охватившее экватор, удерживающееся на весу силой гравитации. Кольцо оставалось неподвижным, а земной шар под ним вращался. Люди взбирались на него по канатам, чтобы за один день обогнуть мир на моем кольце.
Я жил под ужасным давлением. На меня давила моя юность. Я должен был либо пробить дорогу своим идеям, либо задохнуться в них. Так что, может быть, в ущерб своему телу, я забывал поесть. Я забывал об отдыхе, чтобы не отрываться от работы. В один из тех дней я внезапно проснулся — что было странно, так как чаще я вовсе не спал. Передо мной на столе лежало открытое руководство с азбукой Морзе. Должно быть, я задремал над ним.
Меня разбудил страшный шум.
— Не покидай меня! О я, несчастный. Я червяк! Я пылинка от праха червя!
Шум с такой силой раскатывался по половицам, что мог бы вызвать землетрясение.
Я зажал уши ладонями, но по сравнению со звуком такой силы это было лишь малое облегчение. Я всегда был чувствителен.
— Поклянись, что ты встретишься со мной завтра! Поклянись, не то я перестану дышать! — Звук, казалось, проникал мне в мозг сквозь глазницы, через нос, через рот.