«Это мой поезд до Америки, — думал я. — Он уходит».
Я стоял как оглушенный. В последний раз проверил карман. Бумажника нет. Я наткнулся на клочок бумаги, на котором несколько дней назад набросал чертеж летающей машины. При виде этих полных надежды линий я ожил. Я подхватил чемодан и бросился вдогонку за поездом. Я не сводил взгляда с двери и, весь отдавшись рывку, настиг ее, вскочил в вагон, приземлившись на очень удивленную пожилую француженку, которая отшвырнула меня, выплюнув вслед слово: «Cohon!» [8]Я улыбнулся в ответ.
К тому времени, как я оказался в порту, я в мельчайших подробностях мог воспроизвести мысленно пропавший билет. Я, разумеется, любовно запечатлел в памяти каждую его черточку: одиннадцатизначный номер, место, и даже трап, по которому предлагалось взойти на корабль, и имя первого помощника. Я упросил взять меня на борт.
Переводя дух после пережитого испуга, я медленно кружил по палубе, шагая к Америке. Моя койка была ниже ватерлинии, поэтому почти все плаванье я провел на ногах, день и ночь прогуливаясь по палубе. Я был влюблен в свое последнее изобретение и, как всякий любовник, всматривался в океанский простор, рисуя образ возлюбленной — машины, которую я построю, прибыв в Америку. Многофазный генератор переменного тока. Я представлял, как держу его в руках, ощущая каждый изгиб металлической кожи. Он был осязаем для меня. Передо мной лежал океан: бесконечный, невозможный, фантастичный, но я был с ним, был его частицей. Океан был подобен электричеству. Токи, течения… Я доберусь до Америки и там построю машину, которая породит электрический океан. Создавал ли кто до меня океан? Насколько я помнил, нет.
Я перебрал свое скудное достояние:
Один листок бумаги, на котором вычислял особенно сложный интеграл.
Один вышеупомянутый листок с подробным описанием летающей машины.
Четыре сантима.
Несколько написанных мною статей.
Одно рекомендательное письмо от Чарлза Бечлора к изобретателю Томасу Эдисону.
Не так уж много. Я как раз положил четыре сантима обратно во внутренний нагрудный карман, когда из-за угла показались два моряка из команды «Сатурины». Они остановились у борта, глядя в море. Один дошел до того, что встал ногами на нижнюю перекладину планширя, так что бедра оказались над перилами — мало кто рискнул бы встать вот так. Я не расслышал всего, но несколько слов донеслись вполне отчетливо.
— Тупой жирный… — Дальше прозвучало незнакомое мне английское слово.
— Капитан с коровьими мозгами… — Это выражение употребил второй матрос.
Я придвинулся ближе и стал слушать.
— Ручаюсь, мы его одолеем. Нас большинство.
Так уж случилось, что матросы моего корабля затевали бунт. Меня заворожила механика мятежа. Эти матросы были из недовольных. Один невысокий, другой громадного роста, явно способный свалить шестерых. Руки у него были толщиной с мои ляжки. Щетина бороды выглядела такой колючей, что сама по себе могла послужить оружием. Матросы прикидывали доводы, список причин для недовольства команды. Я слушал.
— Крысы! Даже если выдадутся четыре часа свободных, мало кому удается поспать, потому что койка занята крысами.
— Вахты не по силам человеку.
— Живем как собаки.
— Кубрик грязный.
— И чистой воды мало.
— Крысы.
— Тот угольщик, которому руку защемило между зубьями шестерни двигателя, чертовски зол.
— Джон Темплар, — подсказал второй. — Ужасно!
— Натаниель Гриви!
— Упал за борт, а капитан отказался повернуть назад.
— Жратва плесневелая.
— И почти всегда мало.
— Живем впроголодь!
— И хуже всего, жалованье срезают против условленного, а капитан только хихикает: «Так, ребята, действует система!» Я его спрашиваю: «Что за система?» «Капитализм, — смеется, — капитализм! Слыхал о таком?»
Я еще не добрался до Америки, а уже многому научился.
Восстание было подавлено судовой полицией, зачинщиков заперли до прибытия в Нью-Йорк, где, как я слышал, их отправили в ужасную тюрьму, называвшуюся Могилы. Услышав это название, я испугался, что капитализм похоронил их заживо. Этого урока я не забывал никогда.