Если рассматривать термин «революция» в узком смысле, как резкие перемены, одновременно затрагивающие всех, то научной революции не существует – как и неолитической революции, революции в военном деле (после изобретения пороха) или промышленной революции (после изобретения паровой машины). Но мы должны признать существование продолжительных, неравномерных революций, если хотим отвлечься от политики и понять масштабные экономические, социальные, интеллектуальные и технологические перемены. Кто, например, станет отрицать «цифровую революцию» на том основании, что это не одиночное и дискретное событие, локализованное во времени и пространстве?
Можно усмотреть определенную иронию в том, что Баттерфилд принял на вооружение ретроспективный термин «научная революция», а также в выборе названия для его книги, «Происхождение современной науки». В 1931 г. он опубликовал работу «Виг-интерпретация истории» (The Whig Interpretation of History), в которой атаковал историков, представлявших английскую историю таким образом, словно она естественно и неизбежно вела к триумфу либеральных ценностей{37}. Историки, утверждал Баттерфилд, должны научиться видеть прошлое так, как будто будущее им неизвестно – как жившим в ту эпоху людям. Они должны представить мир, где ценности, которых мы придерживаемся, и институты, которыми мы восхищаемся, даже невозможно было вообразить, не говоря уже о том, чтобы одобрить. Не дело историков хвалить тех людей прошлого, с чьими ценностями и мнениями они согласны, и критиковать тех, с кем расходятся во взглядах; судить имеет право только Бог[25]. Атака Баттерфилда на либеральную традицию исторического анализа в Англии была полезной, хотя вскоре он понял, что та историческая наука, за которую он выступал, была бы не в состоянии осмыслить прошлое, поскольку оценить значимость событий позволяет только взгляд из будущего; история превратится в подобие Бородинской битвы в восприятии ее участников – по крайней мере, как описал ее Толстой в «Войне и мире», – а читатели и сами историки будут бродить в потемках, не в силах понять смысл происходящего. Разумеется, Толстой знал больше своих персонажей и в отступлениях объяснил смысл того, что вольно или невольно скрывали воюющие стороны. Но впоследствии историки обратили слово «виг-история» против самого Баттерфилда, обвинив его в том, что он принимает на веру превосходство современной науки над всеми достижениями прошлого. Сама идея книги об «истоках» кажется им противоречащей принципам, которые он установил в «Виг-интерпретации истории»[26]{38}. Это справедливый упрек, но относится он к ранним принципам Баттерфилда, а не к его последующей практике; нам необходимо знать истоки современной науки, чтобы понять мир, в котором мы живем.
В последнее время большинство ученых с неохотой признавали термин «научная революция», а многие открыто отвергали его. В литературе часто цитируют парадоксальное начало книги Стивена Шейпина «Научная революция» (The Scientific Revolution, 1996). «Никакой научной революции не было, и эта книга о ней»{39}. Главный источник их дискомфорта (после устранения путаницы со значением слова «революция») указывает на тот аспект изучения истории, который Баттерфилд просто считал само собой разумеющимся и не видел необходимости обсуждать: «главным рабочим инструментом» историка служит язык{40}. Вся книга Баттерфилда «Виг-интерпретация истории» представляет собой критику анахроничного мышления в исторической науке, однако Баттерфилд не обращается к главному источнику анахронизма: язык, на котором мы пишем о прошлом, отличается от языка людей, о которых мы рассказываем[27]. Когда в 1988 г. аргументы Баттерфилда были повторены Эдрианом Уилсоном и Т. Г. Эшплантом, главной особенностью работы историка стал тот факт, что дошедшие до нас тексты написаны практически на иностранном языке[28]. Внезапно выяснилось, что со словом «революция» возникает проблема, которую раньше не замечали, – и со словом «наука» тоже. Дело в том, что это наши слова, а не их[29].
37
38
39