Когда настало время Толику уезжать из лагеря, когда уже был куплен авиабилет до Ленинграда, он надел свой лучший светлый костюм, новую голубую рубашку и галстук, купил на рынке огромный букет роз и поехал в Ялту. Времени у Толика было мало. Он трясся в автобусе, считал белые столбики на дороге и смотрел на часы. Толик знал, что когда-нибудь в его жизни наступит этот момент, но он не думал, что это произойдёт так далеко от родного города, не думал Толик, что будет он ехать в Ялту на автобусе, колоть руки букетом роз, и не будет у него никакой уверенности в успехе задуманного предприятия.
Розы слегка увяли, когда автобус остановился перед домом на Морской улице. Однако колючки их были по прежнему остры. «Закон любви, — думал Толик. — Вянут цветы, но крепнут колючки…» Около дома Ирины росли тополя. Был июнь, и тополиный пух носился, как снег. Он лез в глаза, в уши, в букет, отчего мгновенно седели красные розы. Дома у Ирины никого не было. Через час лепестки роз стали осыпаться. Пришла соседка. Толик спросил её, где Ирина. Соседка ответила, что Ирина уехала кататься на яхте.
— С кем? — спросил Толик.
— С подружкой своей Надькой, — ответила соседка.
Соседка взяла помойное ведро и понесла его на улицу. Толик достал записную книжку, вырвал листок и написал: «Ирина, я тебя люблю! Хоть ты и катаешься с Надька на яхте… Приезжай ко мне в Ленинград! Выходи за меня замуж…»
В автобусе на Симферополь возвращавшиеся домой и лагеря парни и девушки пели. Толик спал. В самолёте Толик тоже спал. Стюардесса разбудила его, и в окно Толик увидел Ленинград.
Через неделю пришло письмо: «Спасибо! Замуж не хочу, потому что не люблю тебя больше. Буду в Ленинграде, позвоню! Афродита».
Толик прочёл письмо и сказал себе, что тоже не любит Ирину, что это юг на него так подействовал, а сейчас плевать ему на Ирину.
И вот от неё пришло второе письмо…
Толик старался целый день не вспоминать об Ирине. Он ругал себя, что так глупо разговаривал сегодня с заведующим, перебирал какие-то незначащие бумажки, толкал пальцем молчащие телефоны, подсчитывал, сколько дней оставалось до поездки в Будапешт на фестиваль молодёжи соцстран.
Письмо лежало на столе…
Толик быстро вскрыл его. Всего два предложения там было: «Пятого июля выхожу замуж. В Ялту ко мне не приезжай. Ирина».
Толик разорвал письмо и бросил его в корзину.
«Прекрасно. Давно дуре пора…» И только потом до него дошло, что всё последнее время, начиная с достопамятного первого письма, он с нетерпением ждал отпуска, чтобы поехать к Ирине в Ялту…
26
«Вот как, значит, нужно убеждать подчинённых в собственной правоте», — грустно подумал Тимофей Тимофеевич, когда обе учительницы удалились и дверь за ними закрылась мягко, чуть слышно — так обычно уходят из директорского кабинета набедокурившие школьники.
С провинившимися старшеклассниками Тимофеи Тимофеевич разговаривал примерно так.
Если парень:
Тимофей Тимофеевич: Ну, входи, входи, Петров… Чего ты там топчешься? Вот странный человек! Будешь ведь сейчас доказывать, что ни в чём не виноват, а ведёшь себя с самого начала как виноватый…
Петров (смотрит на директора испуганно. Стоит перед столом, опустив глаза): Не делал я замыкания, Тимофей Тимофеевич, — мямлит Петров. — Ошиблась нянечка… Я, наоборот, хотел рубильник поправить… Иду мимо, а электрощит нараспашку…
Тимофей Тимофеевич: Ну ты, ясное дело, и кинулся сразу его чинить. А что комиссия из роно в кабинете физики сидит, не знал… А не знал, потому что прогуливал… Орёл! Да ты садись, Петров, закуривай… (Протягивая сигареты.)
Петров (в тоске): Что вы, Тимофей Тимофеевич, я не курю…
Тимофей Тимофеевич: Ладно тебе, не курю… А ногти почему жёлтые? Ты директора своего не обманешь! Твой директор во время войны в разведке служил! Так, говоришь, рубильник хотел поправить?
Беседа и дальше протекала так же спокойно и дружелюбно. Казалось, толкуют давно не видевшиеся дядя с племянником.
И, только прощаясь с окрылённым, считающим, что пронесло, Петровым, Тимофей Тимофеевич как бы вспоминал:
— Ах ты, чёрт! Петров! Забыл я совсем. Я же приказ о твоём отчислении написал…
Петров: Что? Какой приказ?
Тимофей Тимофеевич: Да ты подойди к столу, посмотри. Он у меня под стеклом лежит…
Бледный Петров подходил к столу и в ужасе смотрел сквозь стекло на написанный по всей форме приказ. Тимофей Тимофеевич сурово заголял ручку:
— Вот я сейчас подпишу его, Петров… Кто тогда тебя, отчисленного за прогулы и хулиганство, возьмёт. Справку дам, что прослушал девять классов. И… гуд бай! (Из всех английских слов Тимофей Тимофеевич знал только это и очень его любил.)
Петров начинал реветь басом, рвать пуговицы на пиджаке, обещать всё на свете.
Тимофей Тимофеевич: Смотри, Петров! Приказ я не подписываю, но и не уничтожаю. Видишь, кладу его в папку? Тебе ясно, что это означает?
Петров: Спасибо, Тимофей Тимофеевич!
Тимофей Тимофеевич: Ладно, иди… Про приказ не забывай, когда снова вздумаешь электрощит чинить. Эй, Петров! И подстригись малость. А то зарос совсем…
Петров: Завтра! Хотите наголо, Тимофей Тимофеевич.
Тимофей Тимофеевич: Наголо не надо. Под канадскую польку советую. Хорошая, по-моему, причёска…
С девицами, кстати сказать, попадающими в категорию нарушителей гораздо реже, Тимофей Тимофеевич разговаривал совсем по-иному.
Тимофей Тимофеевич: Ну входи, входи, Петрова… Что ты там топчешься, словно юбки собственной стесняешься? Краску-то с глаз зачем смыла? Думаешь, дурак старый твой директор, уже забыл, какая ты с утра была? Твой директор, Петрова, весь мир объездил… Танец живота наблюдал… Такое видел, что тебе и не снилось…
Петрова: Слушаю вас, Тимофей Тимофеевич…
Тимофей Тимофеевич: А у меня дело короткое. Видишь, сижу составляю списки старшеклассников — кто летом в Англию поедет, а кто в международный лагерь…
(Петрова настораживалась, изо всех сил тянула юбку к коленям, которые убежали от края на добрых полметра. Грустной становилась Петрова.)
Тимофей Тимофеевич: И пошлю я туда, Петрова, девушек выдержанных, успевающих и скромных… Нескромные пусть с родителями на дачу едут! Оценки твои смотрел я… Преподаватели о тебе неплохо отзываются… В общем, иди, Петрова… Просто мне на тебя посмотреть захотелось… А ты думала, я тебя из-за короткой юбки вызвал? Эх ты, Петрова…
Петрова: Да я только сегодня такую юбку надела, Тимофей Тимофеевич! И глаза я последний раз в седьмом классе красила!
Тимофей Тимофеевич: Иди-иди, Петрова… Посмотрю я на твоё поведение… Ладно…
Вот такая педагогика была у Тимофея Тимофеевича. Сам он не знал, соотносится ли она с опытом великих воспитателей, однако результаты эта педагогика давала отменные.
После того как удалились Сусанна Андреевна и Алла Степановна, Тимофей Тимофеевич подумал, а не пора ли сбить спесь с нагловатого десятого «Б»? Налицо был возмутительный прогул, причём прогул трёхдневный, ложь учительнице химии, ложь родителям, ложь перед всем классом классной руководительнице. И это наврала только одна Инна Леннер. А сколько ещё наврёт Благовещенский?