Перед каждым уроком Алла Степановна подкрашивала в учительской перед зеркалом ресницы и брови, чем смешила учительниц постарше.
— Аллочка! Они вам ещё не звонят домой? — спрашивала классная руководительница десятого «Б» Сусанна Андреевна Ельнинская. — Письма не пишут? Записки в карманы не суют?
— Они друг другу записки пишут, — отвечала Алла Степановна, — а телефона, к счастью, у меня нет…
— Пишите заявление на имя директора, — смеялась Сусанна Андреевна. — Пусть ставят…
— Мне бы квартиру однокомнатную получить, — вздыхала Алла Степановна. — А телефон, чёрт с ним…
Большинство десятиклассников (даже те, которые собирались поступить в гуманитарные вузы) как-то очень уж спокойно относились к истории, и это озадачивало Аллу Степановну. Нет, она не начинала свирепствовать, ставить за урок по десять двоек и стучать указкой по столу. Алла Степановна такого себе никогда не позволяла.
— Скажите-ка мне, — обратилась однажды к классу Алла Степановна. — Кто из вас читал прекрасную книгу «История Франции»? Она совсем недавно вышла…
Руку поднял один Костя Благовещенский.
— А кто читал «Анжелику»? — спросила Алла Степановна.
Руки подняли почти все.
— А Костя читал её на французском! — хихикнула Таня Соловьёва.
— Я вас поняла, — вздохнула Алла Степановна. — Вы люди с примитивным вкусом… Вы самые настоящие мещане. Объективному историческому исследованию вы предпочитаете вульгарную «Анжелику». Среди вас нет поэтов и философов… А ведь вы так молоды! И ещё собираетесь в гуманитарные вузы!
Класс удивлённо молчал.
— Не обижайтесь! — сказала Алла Степановна. — «Анжелика» всё-таки лучше, чем ничего!
Будучи женщиной наблюдательной, Алла Степановна быстро уяснила, кто кому симпатизирует в десятом «Б»…
Вот и сейчас.
Костя Благовещенский смотрел на вызванную к учительскому столу Инну. Инна смотрела в пол и кусала губы. Гектор Садофьев смотрел то на Инну, то на Таню Соловьёву, то в окно. Таня Соловьёва поглядывала на Гектора и совсем не обращала внимания на сидящего рядом с ней Костю Благовещенского. Нина Парфёнова, отложив учебник по высшей математике, переводила взгляд с Гектора на Благовещенского и при этом украдкой зевала.
Всё это забавляло Аллу Степановну, но она не знала, как бы так посадить Инну на место и не поставить ей двойку. С двойкой Инне нечего думать о пятёрке за полугодие.
— Леннер! — сказала Алла Степановна. — Вы молчите, словно я спрашиваю у вас что-то неприличное… Неужели вы не можете ответить, кто такой Столыпин?
Инна молчала. Она не могла ответить, кто такой Столыпин.
— Стыдно, Леннер… — вздохнула Алла Степановна. — Так воинствующе ничего не знать…
Инна в страхе смотрела на руку Аллы Степановны, держащую ручку. Ручка медленно поплыла по направлению к журналу. Инна зажмурилась. Но ручка, сделав пируэт, изменила направление и мирно опустилась на стол. Алла Степановна взяла карандаш.
— Смотрите, Леннер… — сказала Алла Степановна. — Я вам ставлю двойку карандашом… Скоро я снова спрошу вас, причём буду гонять по всему материалу, вы мне будете на карте показывать столыпинские переселения, и если не покажете, я сделаю двойку чернильной и жирной… Ясно?
Инна пошла на место со скорбно опущенной головой, но Алла Степановна знала, что Инна сейчас счастливо улыбается и, усевшись на место, будет с превеликим трудом скрывать эту свою улыбку.
— А сейчас, — сказала Алла Степановна и посмотрела на часы. — Сейчас мы вызовем… — Она оглядела класс. Никто не хотел быть вызванным. Все сидели, опустив глаза, и только мечтательный Костя Благовещенский сидел, подперев щеку рукой и улыбаясь, покусывал карандаш. Алла Степановна почему-то решила, что он сочиняет стихи, а отвлекать человека в такой момент посчитала неудобным. Впрочем, пятёрка в полугодии у Кости выходила и так. Можно было его и не спрашивать.
— Садофьев! — сказала Алла Степановна. — Я читала вчера на ночь «Илиаду» и вспомнила, что давно тебя не спрашивала… — Алла Степановна на секунду закрыла глаза. — Так погребали они конеборного Гектора тело… — нараспев произнесла она и вздохнула. — Как всё-таки красиво…
Гектор недовольно пошёл к учительскому столу.
5
Мать Гектора, Татьяна Михайловна Садофьева (в девичестве Щукина), выйдя замуж, стала вдруг мечтать о том, как родит сына, уйдёт с работы, будет его воспитывать и в конце концов воспитает гения. Поначалу она довольно последовательно осуществляла эту программу. Сына родила, с работы ушла, а потом отчего-то заскучала. Когда Гектору исполнилось четыре года, его отвели в детский сад, который находился на Суворовском проспекте, а Татьяна Михайловна вернулась на старую работу в Пушкинский Дом, в отдел современной поэзии…
Родила Татьяна Михайловна Гектора, когда училась на четвёртом курсе филологического факультета Ленинградского университета. Отец Гектора, Александр Петрович Садофьев, учился там же, только на факультете журналистики. Познакомились они на литературном вечере в актовом зале, где было так тесно, что Татьяне Михайловне пришлось сидеть на коленях у Александра Петровича.
— Вам понравилось? — спросила она, когда вечер закончился и все вышли из зала на Университетскую набережную — прямо в белую ночь, где парили над Невой мосты, точно тушью вычерченные в голубом воздухе.
— Нет, — ответил, поднимая воротник, Александр Петрович. — Всё это не то… Понимаете, не о том они пишут!
— Вы, наверное, чем-то расстроены? — спросила Татьяна Михайловна.
Александр Петрович закурил, глядя на жёлтый купол Исаакиевского собора.
— Ничем я не расстроен…
— По-вашему, не пишут у нас хороших книг?
— Не знаю…
— Но ведь когда-нибудь напишут?
— Конечно, — впервые улыбнулся Александр Петрович. — Я вот и напишу…
Гектор родился через полтора года. Татьяна Михайловна и Александр Петрович долго думали, как назвать ребёнка. Александр Петрович хотел назвать девочку Ксенией, а мальчика Вениамином. Но сразу после родов жены Александр Петрович угодил в больницу с приступом аппендицита, а Татьяне Михайловне не нравилось имя Вениамин. Оно напоминало ей слово «веник». «Гектор Александрович Садофьев» — гордо записала Татьяна Михайловна в свидетельство о рождении. Ей было очень смешно, что сын её, который пока только орал да пачкал пелёнки, уже числится в зелёном документе с гербом по имени-отчеству.
— Редкое имя… Защитник родного очага, храбрый воин, верный муж… Когда я читала «Илиаду», я влюбилась в шлемоблещущего Гектора и возненавидела Ахиллеса, Пелеева сына…
— А может, будем звать его просто шлемоблещущим Гришей? — уныло предложил Александр Петрович. После операции он похудел, а под глазами синели круги.
— Нет, — ответила Татьяна Михайловна, снисходительно глядя на мужа. — Ты, Саша, сейчас похож на юного Вертера… Тебе вырезали какой-то паршивый аппендицит, а я родила сына… Весом в три шестьсот! И вот ты ходишь бледный, скорбный, охаешь, а я не сплю ночами, стираю пелёнки и ношусь в эту чёртову молочную кухню… Так кто из нас должен выбирать имя для мальчика?
— Ты пользуешься моментом, — вздыхал Александр Петрович. — Проклятый аппендицит!
— Ничего подобного! — смеялась Татьяна Михайловна. — Просто сейчас такая ситуация, когда стало ясно, кто из нас на что способен…
— А Сарпедон, Одиссей, Агамемнон? Чем тебе эти имена не понравились? — спросил муж и, не дожидаясь, что ему ответит Татьяна Михайловна, ушёл на кухню, которая напоминала парусный бриг, столько пелёнок висело на верёвках. На кухонном столе стояла машинка Александра Петровича, и оттуда до поздней ночи раздавался её стрекот.
Через неделю в газете, где работал тогда Александр Петрович, появился его юмористический рассказ под названием «Крестины». Там речь шла о глупой молодой матери, которая назвала дочь не то Писистратой, не то как-то ещё. Рассказ с удовольствием читали в метро и в автобусах. Даже передали по радио. Татьяна Михайловна кормила Гектора, а диктор читал на всю комнату этот рассказ, и интонации его были отвратительными, а голос каркающим. Словно противный грязный ворон летал по комнате и хлопал крыльями. Татьяна Михайловна почувствовала себя тогда опозоренной и преданной.