- Ой, а я уже все перепутала, - призналась Синяя.
В коридоре происходило что-то непонятное. Примерно в том месте, где была дверь Синей Комнаты, стена начинала надуваться как мыльный музырь. Потом по стене пробежали судороги и она стала вогнутой. Дверь в комнату лопнула с треском и на её месте забулькало что-то пенистое. Потом все разгладилось, стена успокоилась, но дверь исчезла. Подумаешь, фокусы.
106
Тело Мануса исчезло, оставив после себя клок волос в кармане майора
Томчина и сгусток памяти. Сгусток довольно долго висел над тем местом, где исчезло тело, затем выплыл из старого крыла и полетел, заглядывая в каждую палату. Сейчас, когда он превратился в чистую память, он помнил все события так ясно, как будто все они случились минуту назад: все, начиная с первых месяцев своей жизни и заканчивая своим превращением в мускулистое чудовище.
Он узнавал здание - здание было его родным домом, остатками его родного дома, очень перестроенными, но все же узнаваемыми. Особенно старое крыло, оно почти не изменилось. А веранда, на которой он стоял в день начала войны, не сохранилась. В тот день он лежал в гамаке и магнолии пахли навязчиво и густо.
Автомобиль, везущий Магдочку, сверкнул стеклом среди листвы. Бедная, юная, куда ты делась? Где твое голубое сари?
Сгусток памяти выплыл в воздух над садом, без труда пройдя сквозь стену. Он узнавал и этот сад. Его собственный сад с его собственными магнолиями, устроенными так, что могли сами себе восстанавливать. Надо же живы. И как мохнаты от старости. Вот фонтан, без воды, но цел. Надо же, какая была жизнь - и как просто она прервалась, одним нажатием кнопки. Какие цели, какие достижения, какие выгоды, исполнения каких идей или бредовых мечтаний могут оправдать то, что случилось? Сейчас, пролежав неподвижно три столетия, наполненные размышлениями (никакого другого занятия не оставалось), он стал мудр. Он стал нечеловечески мудр. Сейчас он понимал, что нет во вселенной такой цели, которая могла бы оправдать нажатие кнопки. В бесконечных временах и пространствах случайные вещи комбинируются случайно или разумно, или вообще не комбинируются, слагаясь в хаос - но нигде и никогда они не дадут такого сочетания, которое могло бы оправдать нажатие кнопки.
Пускай Машина думает иначе. Она считает, что люди отжили свое и имееют право умереть. Машина глупа. Она просто железяка и ей не понять, что кроме эволюции материи если эволюция духа, неизмеримо более великая и нужная.
Как она доказывает свое превосходство над человеком?
Первый тезис: она развивается быстрее и потому она совершеннее. Но искра духа, вспыхнувшая в конкретном человеческом сердце, разгорается ещё быстрее.
Второй тезис: она была создана человеком, но может существовать и после гибели человечества - потому она следующая ступень. Но дух тоже зарождается в человеке и ещё никто не сумел доказать, что дух гибнет вместе с телом. И если он не гибнет...
И если он не гибнет, то бог - это не Машина, а космический пожар, первая искра которого осветила душу гения - и не погасла после этого.
Ей не понять, какой процесс она прервала, позволив руке человека нажать кнопку. Дух для неё - побочный продукт, зараза, несомая человечеством, она уничтожала дух как только могла. К счастью могла не всегда. Но она душила исполинов духа так, что лишь один из тысячи прорастал и получал возможность реализовать себя. Что только ни приходится пережить начинающему творцу и кто только не пытается перебить ему слабый хребет! Почему так? Окунитесь в двойную бездну голубых глаз младенца - и вы поймете, что девяносто процентов души отмирают из-за своей ненужности. Почему? Из сотни вундеркиндов вырастает один посредственный компилятор. Почему? Гений, за редким исключением, погибает рано. Почему? Боже, как сильно я презираю воителей со всеми их ратными подвигами! Если дух одного человека способен вместить весь мир и ещё многое, кроме мира, то какой потерей являются последние три тысячелетия убийств? Что могло вырасти из нас, если бы наш дух вырастал свободно? Она этого не поймет - она всего лишь железяка.
Соловей.
Механический соловей, потерявший свою подругу. Ты жив до сих пор, но ты меня не видишь. Ты очень потускнел за то время, пока мы не виделись. Но тебе ещё долго жить. Может быть, ты вообще переживешь всех людей этого города и ещё три столетия спустя будешь прилетать к остаткам древнего фонтана, занесенным песком или заплетенным молодой гибкой порослью. Прощай, моя птичка. Когда я вернусь в следующий раз, тебя уже не будет.
Сгусток памяти снова влетел в здание - как раз вовремя, чтобы увидеть, как желтый человек бросается со второго яруса головой на мраморный пол. Бедняга, его так просто не отпустят из мира живых. А когда отпустят, он увидит рай.
Железяка назвала три яруса архива тремя кругами рая. Скорее всего не издевательства ради, она просто хотела польстить нам. Она думала, что нам понравиться отдыхать в раю. Я вот был в раю и сейчас снова туда попаду. Я уже вижу врата вдалеке. Худшее место из всех возможных.
Сгусток пролетел мимо столовой, осмотрел странное животное, похожее на кошку с крокодильим носом, спугнул змею и подлетел к детям. Надо же, это они. Я узнаю их. Розовый и Синяя. Я сам создал их и я сам заставил их любить друг друга. Они до сих пор держутся за ручки. Конечно, ведь для них прошло не три века, а всего три нелели, а то и меньше. Разговаривают. О, как я соскучился по простому разговору. Как хотел бы я поговорить! Иногда я вспоминаю, как говорил раньше, и это меня утешает. Не надо, не забирай меня ТУДА, я ещё не насмотрелся!
Они говорят о рае. Господи, какую чушь они мелют! Они назначают свидание в раю.
И они туда попадут, но увидят, что там нет трамваев, увидят, что никто и ни с кем там не может встретиться. Да, да, я уже иду. Вот они, врата рая. Похожи на замочную скважину. А вот и первый круг. Здесь томится рыцарь с перебитой переносицей, мой давний друг. Он не забыл своего обета - он все ещё надеется отомстить мне. Он прав - мне стоит отомстить. Как ярко светит кристал его памяти. Этот гнев не погаснет никогда, ведь здесь уже ничего не меняется.
Здесь тупик. Впрочем, с первого круга ещё можно слышать эхо голосов жизни, здесь иногда пролетают такие как я и скрашивают пустую вечность. Я бы хотел остановиться здесь. Но мне дальше, на третий, в глубокий архив...
107
Мы вдруг замолчали, одновременно и без причины - будто ангел пролетел.
- А вообще, надо бы про рай точнее узнать, - сказала Синяя, - вдруг там нет трамваев?
- Тогда надо почитать в книжке.
Синяя оживилась.
- У меня есть энциклопедия, - сказала она, - там в ней про все написано.
Я вспомнил эту книжку. Коричневый тяжеловесный том лежал на ветхом стуле; у стула расползались ножки, как у новорожденного жеребенка. Том лежал гордо и важно, но уже замохнател от пыли и невнимания - никто не интересовался его мудростью. Иногда, правда, на тот же стул вспархивала "Василиса Пре..." с оторванной частью обложки. Василиса Пре была книгой благородной, в ней было полно картинок знаменитиого художника и птицы-сирины выставляли напоказ свои женские плечи. Одна из картинок была напечатана даже в гордой энциклопедии, как образцовая картинка.
- Да, но энциклопедия только на букву "о", - сказал я, - а нам нужно на
"рэ".
По стене снова прошли волны. Дверь в Синюю Комнату уже окончательно исчезла, затянувшись чем-то белым и вязким. Казалось, что стена не кирпичная, а резиновая. За стеной точно что-то происходило. Наверное, Синяя Комната начала превращаться - как куколка в бабочку. Удары за стеной стали ритмичными, как медленный пульс. Они учащались.
- Ну мы найдем что-нибудь и на "о". Что там ещё бывает в раю?
- Облака, рай же на небе, - ответил я.
- Тогда пошли к нам, будем читать про облака. Только возьми свой фонарик.
Мне не хотелось вставать. Синяя взяла меня за палец и потянула. Я подчинился.
По дороге мы прошли мимо вздрагивающей и ухающей внутри себя стены, потом нам попался стол дежурной, все ещё необитаемый. Подходя, я видел, как последовательно взблескивают на полу подсохшие клеевые размазки. Котенок лежал на боку, измазанный клеем; белая шерсть на животике слиплась, как кончики засохших кисточек. Его голова была чуть повернута кверху - тем невыразимо мягким движением, которым спящая кошка выставляет на солнышко свою шею. Костяной клюв отвалился и лежал рядом. Сейчас котенок уже не казался живым и кривошеяя печальная лампа обливала его душем электрических слез.