Баптист не задержался у автобусной остановки, и это порадовало Павлика. Он выждал, когда Костя на расстоянии пятидесяти – шестидесяти шагов двинется вслед за баптистом, и, выдерживая примерно такой же интервал и на всякий случай близко прижимаясь к домам, зашагал по Буерачной следом за Костей.
Иногда, не выпуская из глаз желтую Костину куртку, он даже вовсе не видел баптиста.
Было, наверное, уже около семи часов, если не больше.
Ночь давно пролетела. И высокие серые облака искрились по контуру со стороны солнца. День обещал быть теплым. Первыми об этом всегда узнавали воробьи и уже загодя радовались, облепив островерхие березы в палисадниках.
С каждой минутой ощутимо отмякала под ногами примороженная с вечера земля.
Шли уже долго. И не понять было, почему баптист медлит, кого или что ждет, время от времени поглядывая на часы, чтобы все тем же медленным, ровным шагом тащиться в прежнем направлении по Буерачной.
Хорошо, что близилось начало рабочего дня, и по улице, вытекая на нее с обеих сторон, двигалось в сторону центра много народу. Особенно молодежи. С первыми признаками оттепели уже пахло весной, и, наверное, каждому хотелось пройтись пешком, подышать весенними запахами чуть дольше, – недавно забитые автобусы в обоих направлениях шли полупустыми. К тому же то там, то здесь без конца мелькали похожие на Костину желтые синтетические куртки, должно быть, недавно выброшенные в продажу, и Павлик не боялся, что баптист обратит внимание на Костю.
Остались далеко позади сады, Жужлица, да наконец и сама улица Буерачная, когда, еще раз взглянув на часы, баптист прибавил шаг.
Павлику приходилось теперь, чтобы не потерять из виду Костю, время от времени переходить на бег. Но сил у обоих прибавилось, они чувствовали, что находятся где-то близко от цели.
И сердце Павлика застучало опять гулко, толчками, когда баптист неожиданно остановился.
Но люди шли мимо него, навстречу ему, а он ни на кого не обращал внимания.
Опять – и опять очень медленно, словно бы от нечего делать, поглядывая на окна, вывески, – пошел дальше.
Снова остановился.
И тем же прогулочным шагом двинулся в обратном направлении.
Наверное, Костю осенило одновременно с Павликом, потому что он сделал выразительное движение рукой, которое могло означать в равной степени: «Не двигайся! Подожди!» и «Все в порядке!»
Огромные витрины сберкассы – вот что интересовало баптиста, а не реклама, не вывески. Только почему же он не заходит вовнутрь?.. А снова повернулся и двинулся в прежнем направлении…
Тревожная убежденность в том, что вот-вот должно что-то случиться, теперь уже не оставляла Павлика.
А баптист опять прошелся туда-сюда, потом остановился на некотором расстоянии от сберкассы. Подошел к стеклянному фасаду пельменной и сделал вид, будто изучает меню в рамке, за стеклом.
Костя шаг за шагом отступил назад.
– Одному надо с той стороны, Павка! Вдруг он свернет куда-нибудь. И не успеем…
Павлик сам думал об этом.
– Ты тогда будь здесь, Костя! А я тут знаю: дворами и с той стороны от пельменной буду! Мы здесь были с мамой!
Мимо каких-то складов, мимо отдающих гнилью мусорных контейнеров Павлик обежал несколько домов с тыльной стороны сберкассы и вышел на улицу за пельменной.
В недоумении остановился. Баптиста нигде не было. Костю он тоже не разглядел. И уже подумал, что они ушли, что Костя в одиночку теперь преследует Викиного постояльца, когда чья-то рука легла ему на плечо.
– Ты откуда здесь?..
В первое мгновение Павлик обомлел и не мог ничего сказать.
Перед ним, глядя в упор из-под надвинутой на глаза кепки, стоял баптист.
Но Павлик не случайно более или менее знал этот район: через дорогу, несколько дальше, возвышалось большое здание облсовпрофа, где находилось и областное управление культуры.
– Я вот… – показал Павлик. – В управление… Узнать, когда мама вернется. Она на гастролях… – Дальше он врал уже без запинки: – Она сегодня или завтра должна приехать, а я не знаю, когда! Думал, у них с восьми работа, а они с девяти!.. Вот я гуляю…
Баптист не ответил. И Павлик хотел пройти мимо.
– Я до девяти погуляю…
Тот удержал его, снова положив руку на плечо.
– Погоди… Вон видишь – сберкасса… – Он развернул Павлика на сто восемьдесят градусов.
– Вижу… – Павлик сглотнул.
– Ну, так вот… Мне нельзя, понимаешь: рабочее время, по личным вопросам… А ты зайди. Там сразу налево – кабинет. Так и написано: заведующий. Зайди, скажи ему: «Вас Андрей Петрович просит на минуту». Я буду здесь, у кафе. Только чтобы никто другой не слышал. Лучше подожди, – предупредил он. – Понимаешь?! Нельзя в рабочее время – по личному. А я буду здесь, подойдешь потом, скажешь.
От волнения Павлик забыл даже спросить, как зовут заведующего: поспешил к сберкассе. Но это получилось у него очень естественно: просьба взрослого человека – все равно что приказ, надо бежать и выполнять без лишних вопросов.
Он замер уже у самого порога, когда услышал разговор из-за приоткрытой двери кабинета заведующего…
Сотрудники сберкассы еще разбирали какие-то бумаги на своих рабочих местах, щелкали замками сейфов, и единственная старушка посетительница скучала у окошка контролера, которого еще не было.
Разговор в кабинете между мужчиной и женщиной шел на высоких тонах.
Мужской, начальственный голос:
– Следовало вчера посмотреть! Работа у нас не останавливается из-за домашних неурядиц!
Женский голос, виноватый:
– Ну, я сегодня сделаю, останусь и сделаю…
Опять мужской, начальственный:
– А может, инспектор уже сегодня нагрянет к нам! Ведь предупреждал? Завтра к утру должен быть проверен каждый расчет!
Женский голос:
– Хорошо…
Дверь была приоткрыта как бы специально для того, чтобы слышали все сотрудники.
Но смысл разговора дошел до Павлика не сразу. У него перехватило дыхание и будто отнялись ноги, когда он вошел и услышал начальственный голос мужчины. Это был голос неизвестного: глуховатый, властный, не терпящий, чтобы ему перечили. Павлик узнал бы этот голос и через десять лет.
Он готовился к неожиданностям, ждал их, и все-таки оказался захваченным врасплох.
Уже автоматически, чтобы только не остановиться у двери, сделал несколько шагов по направлению к кабинету… И хорошо, что никто из сотрудников не смотрел на него в эту минуту, потому что, бледный – белее снега зимой, он отпрянул назад от двери, и все тело его трясло, как в лихорадке.
У выхода из кабинета с пачкой бумаг в руке стояла, неожиданно виноватая, робкая, жена сторожа Кузьмича Фаина, а за столом, напротив нее, сидел Николай Романович…
Позже Павлик будет гадать, почему он раньше не мог догадаться, что это он… Ведь подозревал! Но в другой обстановке, в других отношениях человеческий голос, оказывается, очень меняется. И дома, на Буерачной, никто бы не подумал, например, что жена Кузьмича с таким певучим грудным голосом, такая самоуверенная, способна на робкое, даже подобострастное: «Хорошо…»
У Павлика были всего секунды, чтобы овладеть собой и скрыться, пока его не увидели.
Многое становилось на свои места, нужны были немедленные действия. И, засунув руки в карманы пальто, чтобы остановить дрожь, и отступая к выходу, Павлик лихорадочно обдумывал положение. Как будто в голове его заработали сразу тысячи умных механизмов. И в бешеном ритме их была какая-то железная четкость. Баптист не пошел к нему навстречу. Это дало Павлику возможность выгадать еще несколько секунд, пока он шагал до пельменной.
– Ну?.. – В глазах Викиного постояльца таилось нетерпение, хотя хрипловатый голос был спокойным.