Так они и зажили, в тепле, в достатке и в душевном согласии. Днем Настенька в яслях, а они — на работе. Придут с работы, помоются, поиграются с Настенькой, убаюкают ее и садятся телевизор глядеть. А в выходной ему к обеду маленькая припасена или пара пивка. И не сам Николай ее покупает, а Тоня про то заботится, чтоб муж дома довольный был и к дружкам не лепился насчет выпивки. Когда жена мужа понимает, так та жизнь счастьем называется...
В шестьдесят седьмом, как раз когда про два выходных постановили, дали им на семью от завода шесть соток под огород. Рядышком от дому, всего с полчаса пешим ходом через посадку идти. Инженеры там домиков понаставили навроде дачек и деревца насажали для тени, а Николай с Тоней всю ту землю вскопали, камешки из нее выбрали, унавозили, потом смочили, и земля та стала как масло — жирная и щедрая. Вдоль забора Николай посадил малину, смородину и крыжовник, а на участке — картошку, огурцы, клубнику, лук, редис, морковь и свеклу. Чтоб куда инструмент сложить и, бывает, часок покемарить, он из тарной дощечки бросовой сколотил сторожку три на два с половиной метра. Можно было и просторнее ту сторожку сколотить, материала сколько хочешь за магазином валяется, бери — не жалко, но не пожелал Николай даром землю тратить. У кого руки до труда охочие, того земля напоит и накормит!
В первый год ягоды только принялись, а овощ дал такой урожай, что на всю зиму хватило с избытком. Своя картошка рассыпчатая не ровня магазинной, мелкой да морозом прихваченной — и вкус другой, и сытость не та. А соленые огурцы! Чего об том говорить — умный с полслова ухватит, а дураку год втолковывай, все одно без пользы.
Другой год огород силу набирать стал и урожай дал не чета прошлому. Ягоду Тоня в Ленинград свозила, на Кузнечный рынок, а вместе с цветами, которые они завели по совету знающих людей, выручили Николай с Тоней шестьсот сорок рубликов. И еще себя на зиму запасом подперли — тоже подспорье немалое. Николай купил-таки мотоцикл «Ява» с коляской! А на третий год огород им тыщу рублей принес, да и за зиму они кое-что поднакопили: Николай на круг двести двадцать домой приносит, а Тоня— рублей сто—сто пятьдесят. Принялся тогда Николай мыслить над покупкой «Москвича», но судьба вышла ему другая.
В осень семьдесят первого начала Тоня тосковать и с лица осунулась. Николай до поры молчал, а потом как бы ненароком:
— Чего такое с тобой деется?
— С отцом плохо.
— Помирает, должно, старый?
— Нет, Коля, хуже... Соседка его, Карповна, с месяц назад письмо прислала, что он слепой совсем, беспомощный и обиходить сам себя никак не может. Понимаешь?
— Ясное дело. А что у старика с глазами-то? Бельмы?
— Карповна пишет, будто глаукома.
— Глаукома? — удивленно произнес Николай. — Первый раз слово такое слышу... Новая какая болезнь, что ли?
— Откудова новая? — Тоня всхлипнула. — Темная вода это!
— Так бы сразу и сказывала.
— Разве в названии соль? Ничего, бедненький, не видит, только свет различает.
— Жаль старого — промолвил Николай. — Чего мыслишь делать?
— Не знаю, Коля, — плача, ответила Тоня. — Как вспомню, что он в деревне один-одинешенек, так кусок в горле застревает... Я ведь тайком от тебя с каждой получки ему десятку на пропитание посылала. Он без пенсии, все обещались, а похлопотать некому: Карповна сама едва ковыляет, а бригадир пьет без просыпу.
— Вот что, Антонина Прокофьевна, утри слезы и слушай сюда... — Николай почесал затылок и прищурился. — В субботний день на зорьке сядем на мотоцикл и махнем к старому. На месте оно видней, там и порешим...
Тесть Прокофий Иваныч жил от них за триста километров, под городом Опочка Псковской области. Выехали Николай с Тоней в четыре утра, а добрались до места в час пополудни, потому как дорога кое-где ремонтировалась да листьев мокрых на асфальте сила, захочешь — не разгонишься. А перед деревней полста километров не ехали, а, считай, по проселку из лужи в лужу переваливались. Известное дело — глина. А как добрались, так у Николая сердце защемило: деревенька маленькая, часть домов заброшенная, деревьев совсем почти нету, а какие остались, с них лист облетел, косой дождик хлещет, и все живое по избам да сараюшкам попряталось. А тестева изба — хуже не бывает, чистая развалюха, вся грязью заросла, хлам по полу раскиданный, а сами полы, должно, с год не мытые. Лежит старик Прокофий Иваныч на кровати, постельного белья в помине нету, а из тюфяка вата торчит, будто штыками его прокалывали.