Открытие ресторана решили совместить с презентацией последней книги неуловимого автора «Путешествие в Санкт-Петербург». Ожидается явление самого Виктора Олеговича. Гости смогут хвастать: «Я видел Пелевина». Примерно как «Я видел Ленина». Мало кто в это верит. Писатель прячется, это его фишка. Тем больше ажиотаж.
Андрей уговорил отца в очередной раз тряхнуть своей могучей стариной. Нарисовать для ресторана графическую серию по мотивам пелевинской прозы. Двенадцать черно-белых листов уже в Москве. Ламинированы на больших платах. Никель, стекло, белое золото из фольги. Развешаны по стенам.
Изя, между прочим, неплохой график, мастер черно-белых отношений. В Москве у него было имя. Говорили, что он «рубит фишку». Книжная графика, постеры, журнальные иллюстрации. Диафильмы.
Что такое диафильм? Молодежь уже не знает. Теперь это артефакт вроде дагерротипа или камеры обскура. Узкий волшебный луч проектора, бархатный голос папы, ломкая пленка. Кануло в лету. А ведь он там проработал двадцать пять лет. На славной суматошной студии «Диафильм» Госкино СССР.
Приятно, когда заказчик сын. Мастер может разгуляться. Тем более что Изя и сам с интересом читает Пелевина. Как говорится, в теме.
На одном из листов он изобразил канонического Василия Ивановича Чапаева плейбоем, руки в брюки, костюм «Гуччи», неотразимая улыбка в пшеничные усы. Из-под непременной лихо заломленной папахи — проницательный взгляд Бабочкина.
На другом листе — групповой портрет в стиле старинной фотографии. Тоже черно-белая графика. Сталин в твидовой тройке, галстук-бабочка, пальцы в перстнях держат толстую сигару. Ленин в мундире маршала: эполеты, звезды, ордена. Сзади между ними бойкий брюнет в либеральной бородке, пенсне, в майке с надписью «Rubfuck». Лев Троцкий, вождь переворота, создатель Красной армии. Три брата из страшной сказки. «Третий вовсе был дурак». Сталин его и зарубил. «Как грузин еврея поборол». Салтыков-Щедрин.
Какие ужасные раны нам наносили тираны.
Или вот еще картинка: огромный шмель совокупляется с гибкой девицей-кентаврицей под взглядом вуайериста, вооруженного моноклем, в цилиндре и крылатке.
И так далее, в том же соцартовском, а может, магриттовском стебе.
Андрею все это понравилось очень. Он сказал «клево», он сказал «прикольно», он сказал «супер». С Кариной-дизайнеркой рисунки развесил. А теперь позвал в Москву.
Рестораны были Андрюхиным хобби. Он, кажется, посетил их все и везде. Мог бы вести колонку гурме в журнале «Столица». Изя догадывался, откуда у сына эта страсть. С пяти лет каждый день рождения Андрея, да и другие праздники, отмечались в лучших по тем временам ресторанах Москвы. Вот и воспитали ресторатора.
Андрей и в путешествиях продолжал вкусные исследования. В Барселоне, Антверпене, Мюнхене. Прилетая на выходные в Израиль, он откопал в Южном Тель-Авиве кабачок со стрёмным названием «Кыбэнимат» на трех языках, не говоря о русском.
Глеб Абрамович
Израиль не любил свое имя. Изя, Изька, Изенька. Take it easy[1]. Есть еще Изин блюз: «Summer time and the livin’ is easy»[2]. Сям и там давят ливер из Изи.
Родители недолго думали над его именем. Отец был Абрам Израилевич, а его отец — Израиль Абрамович. Только Изя сбился с ритма и сына назвал Андреем. Вместо Абрама.
В школе Изя был Изергиль, в институте один татарин упорно звал его Иса, Люба Каюкина интимно шептала Изюм, Райка Камалдинова — Игорек, декадентка Гжельская придумала вычурное Инезилья, жена в редкие минуты — Изверг. Больше, кажется, изысков не было.
Вообще-то имя напрягало. Вот если бы Прохор, мечтал он. Или Глеб. Хотя Глеб Абрамович как-то… Будто Абрамович извиняется за что-то перед Глебом, втянув голову в плечи.
А фамилия? Довольно сложносочиненная: быть только лузером. Или юзером. В крайнем случае, нобелевским лауреатом.
Андрею же фамилия нравилась. Он иногда добавлял к ней «фон». Фон Грацерштейн. Фон, конечно, подозрительный.
В институте Изя этой фамилией заинтересовал профессора Гончарова. Тот спросил, не родня ли Изя художнику XIX века Федору Карловичу Грацерштейну, автору знаменитой картины и гравюры «Гражданская казнь Петрашевского». Изя промычал что-то невнятное, но Гончаров его запомнил.
Есть решительные люди, меняющие имя. Говорят, Куйбышев фамилию подправил. Начиналась она будто бы на другую букву. Знакомый журналист из «Негоцианта» Исаак Гутерман тотально переменил все. Он окунулся в живую и мертвую воду, ударился оземь и оборотился добрым молодцем Сергеем Сергеевичем Кручининым, самоуверенным православным плейбоем.
2
«Летний день, и жизнь так прекрасна» (