— Взявшего кассету прошу положить ее на стол, — я снова повышаю голос и указываю на сервированный стол посреди комнаты, заваленный пустыми тарелками.
Теперь все взгляды обращены ко мне. Дани адресует мне взгляд, полный презрения и отвращения. В комнате воцаряется молчание. Элиэзер Лапидут подавляет короткий смешок. Его жена говорит мне, улыбаясь:
— Ты хочешь сказать, что кто-то украл у тети кассету?
— Не украл, — неужели я пошел на попятный? — Взял по ошибке или шутки ради, — говорю я и чувствую разочарование от себя самого.
— Это не смешно, — категорично заявляет мама, что вовсе неудивительно и даже характерно для нее.
— Тогда где же кассета? — заново собравшись с силами, спрашиваю я, и дядя Моше говорит:
— Наверняка ее взял кто-то из детей.
— Нет, — возражаю я, — это мнение не принимается во внимание. Дети пошли в бассейн намного раньше, чем тетя вскрикнула, еще в то время, когда только дала нам послушать кассету.
— Ну, настоящий сыщик, — говорит Ципи и с удовлетворением оглядывается по сторонам, но ей не удается разрядить мрачную атмосферу. Несколько человек из присутствующих беспокойно ерзают. Я ясно вижу, как Сара и бабушка переглядываются.
— Может, выстроишь всех в шеренгу и обыщешь их карманы, мистер Гольденберг? — бросает вдруг Дани со своего постоянного места на балконе, но я цыкаю на него, я уже объяснял почему.
— Да, хорошая идея, — поддерживает Матитьягу, который в этот миг хочет быть со всеми заодно, несмотря на то, что владеет самой успешной сетью супермаркетов в Савьоне и его окрестностях и поэтому ставит себя и свою жену, по крайней мере, на ступеньку выше всех.
Жена толкает его локтем.
— Люди, мы на травку, — говорит она.
— Никому не двигаться! — крикнул я. — Тот, кто взял кассету, пусть положит ее на стол. Чтобы немедленно положил на стол! — Весь дрожа, я указываю на стол.
— Эхуд, довольно, — говорит мама, приближаясь ко мне, чтобы защитить меня, словно цыпленка. — Он немного грустен с тех пор, как мой муж…
— Я не грустен, — возражаю я. — Я упрямый, вот и все. Теперь оставь меня, оставь. — Я стряхиваю ее руки, обнимающие меня.
В комнате царит растерянность, и гости уже жаждут выйти в сад, чтобы поесть свою фаршированную рыбу с чолнтом. Но все-таки никто не двигается с места. Кажется, мне везет.
— Я не думаю, что это порядочно, — продолжаю я, — взять маленький плод ее труда — вещь, которую ни один из вас не способен понять, верно? — Я действительно сержусь. Слезы застилают мне глаза. Никто не видит. — И я скажу вам, почему вы не способны. Потому что все вы просто заевшиеся буржуи. Бизнесмены, которых интересуют в жизни только деньги. И кроме того, — я лихорадочно подыскиваю слова, — вы жмоты. Да. Вы жмоты. Можно подумать, ни у одного из вас нет денег оплатить тете пластическую операцию тут и там, улучшить ее внешность, хотя бы немножко. Вы даже не думаете об этом, не так ли?
Бабушка бросается ко мне и с силой дает пощечину. Дани уходит. Я не вижу Михаль, но слышу, как горько плачет малыш. Я держусь за свою горящую щеку и не знаю, что делать дальше.
— Дурак, процедила бабушка сквозь зубы, — дурак.
Этот парень — законченный дурак! Что мы только не делали для нее, а? — Она поворачивается ко всем, и они кивают головами. — Что не делали? Где только не были? Покажите мне хоть одного врача, у которого мы не были. Покажите мне — я хочу увидеть. — Она повторяет свои слова на английском, слово в слово, и выходит из комнаты, бормоча себе под нос имена нескольких врачей.
Мама уже не может меня защитить, хотя и знает, что я прав на все сто.
— Эхуд, прекрати, что с тобой? — мягко спрашивает Элиэзер. — Что ты прицепился к такой малости, как кассета? Тот, кто взял — уже взял. Скорее всего взял для смеха, негодяй… — Он на мгновение задумывается и становится серьезным. — А после того, что взял, уже не мог вернуть из-за всего того шума, из-за этого спектакля, который ты тут устроил.
— Элиэзер, верни кассету! — приказываю я, и напряжение нарастает.
— Я думаю, твой сын сошел с ума, как тетя, — говорит Элиэзер маме и, наверняка, спрашивает себя, почему он не согласился пойти с Розенбергами к морю вместо того, чтобы прийти на эту вечеринку в честь нового младенца.
— Может быть, малыш Авшалом взял? — спрашивает он и смотрит на всех, ожидая, что они рассмеются, так как ему все же не нравится, что он обвинен в воровстве. Однако, никто не смеется. Я уже говорил, что у нас шуток не понимают. Бабушка возвращается в комнату, и в руке у нее кассета. Она бросает ее на стол и говорит: «Вот».