— Да, конечно, — сказала я.
Вернулись с коробками Пол и Мартин, и мы стали засовывать в них все, что отыскали. Пол поднимал каждый предмет без особого желания, даже с брезгливостью.
— Не бери это с собой, Китти, — говорил он. — Они отвратительны, просто куча хлама.
— Нет, — удивленно отвечала я. — Они просто очаровательны. Пользуясь ими, ты представляешь все те руки, что когда-то их держали, все рты, что ели из них. Целые годы воспоминаний, десятилетия истории, которые забыты большинством людей.
Пол поднял брови:
— Ты слишком много книжек читаешь.
— Разве можно критиковать то, чем пользуешься? — сказала я и нахмурилась.
Да, конечно, нужно все как следует отчистить — я всем этим займусь, как только устроюсь, — но я подумала, что он несправедлив. Он прожил с этими вещами всю жизнь. Он мог бы переехать куда угодно, купить собственный дом, а он предпочел остаться здесь, среди нашего разбитого хлама.
Он ответил мне холодным, безразличным взглядом, мое негодование его не тронуло. Я никогда не могла понять, что он думает.
— Хватит спорить, несите вещи в грузовик, — сказал отец. — И зовите сюда Мартина, понесете диван — вот тот, сине-желто-красный.
— Папа, — сказала я, — ты же сам этого не хочешь. Он стоял здесь все эти годы. Он стал частью дома.
Он рассмеялся преувеличенно громко. Я начала замечать, что он слишком уж возбужден.
— Ну и что? Это был диван твоей мамы. Забери его. Она бы захотела, чтобы он был у тебя.
— Ах, папа! — сказала я и почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.
Впервые он упомянул о матери, каким-то образом связав ее с нашим домом. И то, что возраст дивана исчислялся десятилетиями, и что его мягкое содержимое уже давно вылезло через дырку в спинке, и что один его угол покоился на «Кратком юридическом словаре», не имело никакого значения.
Итак, мы покидали дом номер 32 по Теннисон-Драйв под конвоем. Мы с Мартином ехали в грузовике, папа следовал за нами на «Вольво», а Пол замыкал шествие на своей синей с металлическим отливом спортивной машине. Мы сидели в грузовике на высоте, поэтому, когда я оборачивалась, мне виден был наш дом за оградой. Тутовые деревья из-за осенней сырости выглядели мокрыми и несчастными, и казалось, что сам дом, так прочно обосновавшийся и в своей собственной, и в нашей истории, утопает в грязи и отказывается признавать направленное вперед движение времени.
Мы перевезли всю мебель в мою новую квартиру, перенесли все наверх через три лестничных пролета. Никто не вышел из соседних квартир, чтобы поздороваться с нами или порадоваться моему приезду. Мы расставили мебель по комнатам, повесили занавески и убрали посуду на место.
После этого все вместе отправились на Теннисон-Драйв перекусить. Отец помешивал нашу любимую еду, подливал соус на сковородку и что-то бормотал себе под нос. Он еще раз продумывал список вещей, необходимых для обустройства дома, довольный своим занятием даже несмотря на то, что никто к нему не прислушивается. Впрочем, предмет разговора был не так-то и важен.
— Картофелечистка! — провозгласил он, с драматическим жестом поворачиваясь ко мне лицом. — Держу пари, ты осталась без картофелечистки.
Теперь у меня есть и картофелечистка, и плита, и холодильник. Стала ли я богаче от обладания всеми этими предметами? Разве они изменили что-либо во мне? Я не очень-то часто прихожу домой. Зато у меня есть Джеймс.
Больше я не ощущаю себя взрослой. Как-то так получилось, что после моего переезда, после замужества, после моей потери я стала двигаться в обратном направлении. Я снова сама себе кажусь любимицей взрослых, маленькой, без определенной цели в жизни, полностью зависимой от других. Я с удивлением обнаруживаю в себе желание спрашивать у взрослых разрешения перед тем, как начать что-то делать:
мне сейчас можно лечь спать?
можно кое-что приготовить на плите?
ничего, если я закончу книгу завтра?
выключить свет?
Я делаю себе тосты, заглядываю в холодильник, чтобы взять апельсинового сока, но не нахожу его там. Наполняю стакан водой из-под крана, проглатываю ее вместе с тостами совсем не потому, что голодна, а оттого, что понимаю — так надо.
Звонит телефон, я подскакиваю от неожиданности, но не беру трубку. Может, это в школе узнали, кто я, может, звонит Элен.
Когда он перестает звонить, я устанавливаю автоответчик. Затем ложусь на диван и засыпаю.
Те сны, что снятся мне, не освежают. Я просыпаюсь измученной. Попытка их вспомнить похожа на шаг в чуждое мне существование, мир, параллельный реальному, зловещий и деформированный, где формы растянуты и искажены, как на картинах Сальвадора Дали.