Меган рядом со мной задвигалась, и я заставляю себя собраться. Пламя дошло до крыши. Нам необходимо спускаться. Я слезаю с подоконника. Огонь не совсем еще добрался до нашего конца комнаты. У окна стоит сильно обгоревший стул, и я хватаю его, надеясь с его помощью сдерживать пламя. Для нас еще осталось место, чтобы съежиться внизу на маленьком участке пола.
Поднимаю Меган. Она поддается на удивление легко. Думает, я спасу ее. Она верит, что я смогу сделать невероятное, а я не знаю, как сказать ей, что это не так. Она верит мне, хотя на самом деле этого делать не следует. Она льнет ко мне, обвивая руками мою шею.
— Все хорошо, — бормочу я прямо ей в ухо. — Все хорошо.
Она, возможно, и не слышит меня. Я и сама себя не слышу. Но я успокаиваюсь. И как только такое возможно, когда сейчас я могу либо выжить, либо умереть. Но это не так важно. Именно сейчас, только сейчас, я внезапно осознаю, что это не имеет значения.
Я опускаю Меган на пол и оборачиваю ее своим телом. Хочу, чтобы она жила. Я спасу ее, даже пожертвовав собой. Она должна жить. Она еще только ребенок, и ей идти дальше, чем мне.
Жар стоит прочной стеной, и я знаю, нам не пройти через него обратно. Я думаю, как мы будем поджариваться, как сосиски в духовке. Сначала они становятся коричневыми, потом перекатываются, лопаются. Языки пламени почти подобрались к нам, мы так не сможем долго продержаться. Они поглотили все результаты творческой деятельности моего отца за последние три месяца. И не отступят, когда подойдут к нам.
Я слышу страшный взрыв. Проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, что окно разбито. На нас сыпется град осколков. И почему это они не используют для окон огнеупорное стекло, как в печах? Я закрываю собой Меган еще плотнее, зажмуриваюсь и жду. Как ни странно, я совсем не боюсь.
Новые звуки, удары, треск. Открываю глаза. Появились две черные ноги. Они движутся, обходят вокруг, и меня поднимают.
— Меган! — кричу я, испугавшись, что она останется беззащитной. Но появляются еще две ноги, и ее тоже поднимают. Нас несут к окну. Неужели это смерть пришла за нами собственной персоной, чтобы проверить, не сбежали ли мы через какое-то непредвиденное отверстие?
Я вся мокрая. Еще один ревущий звук, и мимо меня струятся потоки воды, а меня тем временем поднимают к окну. Пожарная бригада. Я забыла о пожарных бригадах. Должно быть, кто-то вызвал их по телефону. Пожарный сносит меня по лестнице вниз, и не увидеть в нем супермена просто невозможно. Он представляется мне огромным, по меньшей мере высотой футов в десять, сильным, как бык, и надежным, как дом.
— Подождите! — кричу я. — Там есть кто-то еще. Вернитесь!
— Не волнуйтесь, — говорит он низким голосом. — Мы его найдем.
Меня изумляет спокойствие его голоса, голоса человека, который полностью контролирует ситуацию.
На улице меня укладывают.
— Со мной все в порядке, — говорю я всем. — У меня ничего страшного.
Надо мной лицо Джеймса. Так кто же был тот, кто пытался нас спасти, кто тот, кого поглотило пламя? Кажется, это Джеймс говорит: «Китти, Китти». Но я только догадываюсь. Кровь струится сбоку по его лицу. Думаю, он ранен, и пытаюсь дотронуться до него, но мои руки совсем не там, где они, как мне кажется, должны были бы быть. Кажется, он совсем не обращает внимания на эту кровь, но почему-то плачет. Слезы так и льются по его щекам, и я чувствую, как его рука нежно дотрагивается до моей щеки. Никогда раньше я не видела, чтобы Джеймс плакал. Даже не знала, что он это умеет.
10
Эти крошечные отрезки времени
Нянечки приносят чай в 6.30 утра, входя весело и громко, открывая занавески с маками. Чтобы мы просыпались, они с нами разговаривают. «Доброе утро, Элен. Лучше спал сегодня, Джордж? Почему это половина твоих подушек на полу, Кэтрин?» Они не зовут меня Китти. И мне это нравится. Это позволяет мне считать, что Китти — это та внутренняя, секретная часть меня, которой я не должна делиться с посторонними людьми. Еще до 6.30, когда они начинают готовить чай, я слушаю, как все оживает. Звяканье чашек и блюдец, гул голосов, иногда — легкий смех, за которым следует: «Шшш…» Я рада, что они счастливы.
Из-за бинтов не могу ничего делать руками, поэтому они дают мне чашку с соломинкой и аккуратно устанавливают ее возле меня на подставке. Я наклоняюсь и медленно потягиваю чай, поджидая, пока он остынет. Опять чувствую себя ребенком, потягивающим кока-колу через соломинку, — разница лишь в том, что чай горячий и не сладкий.
Обычно я просыпаюсь задолго до чая. Иногда мне кажется, что я вообще не сплю, хотя, возможно, я просто не могу отличить сон от действительности. Снотворное я перестала принимать потому, что от него и вовсе не спится. Собственно говоря, мне и так приходится принимать очень много таблеток.