Я вижу сны в цвете, но краски кричат, мерцают, сталкиваются, порождая дисгармонию. И так много оттенков! Нет просто красного, а есть и малиновый, и багряный, и алый, и розовый. Для красок моих снов не хватает названий. Я просыпаюсь от желания обрести некую зрительно ощутимую тишину, ищу то маленькое темное местечко, на которое не падает свет.
— Китти, это Джеймс. Ты дома?
И зачем это он объясняет, кто он? Я же знаю его голос. Мы женаты уже пять лет.
— Я знаю, что ты дома, потому что, когда я звонил в последний раз, автоответчик не был включен.
Очень умно. Как получилось, что я сама об этом не подумала? Однако я остаюсь на диване. Не хочу разговаривать.
— Возьми трубку, Китти.
У него такой грустный голос, но не могу сказать, что поверила ему. Он так же любит свое пространство, как и я — свое. Скорее всего, он звонит из чувства долга. Может быть, в глубине души надеется, что я не отвечу, но ему надо убедить себя самого, что это не так.
Я почти готова вскочить и взять трубку или открыть его дверь, что рядом с моей, но я этого не делаю. Я знаю, что ему будет гораздо приятнее посидеть и поиграть в компьютер.
Я знаю, что он не придет до тех пор, пока я его не попрошу.
— Китти, я перезвоню позже. Если я нужен тебе, я дома.
Телефон звонит каждый час. Он не говорит ничего. Просто ждет. А мне бы хотелось, чтобы он что-то предпринял. Чтобы он воспользовался своим ключом, ворвался сюда, нашел меня здесь на диване и сжал бы в своих объятиях.
Но этого не произойдет, потому что, если бы он это сделал, он не был бы Джеймсом.
Джеймс переехал в этот дом через шесть месяцев после меня. Он заявил о своем присутствии беспрестанными стуками, которые начинались в восемь утра и заканчивались в шесть вечера. Я подумала было, что он выполняет работы на заказ, но никаких свидетельств тому не оказалось. Никаких фургонов на улице, никаких рабочих в комбинезонах на лестнице. Сначала шум меня раздражал, и несколько раз я останавливала себя на подходе к его двери, в полной решимости постучать в нее. Но мой гнев утихал каждый раз, стоило мне только поднять кулак, и я спешила юркнуть обратно в свою квартиру, надеясь, что он не выйдет и не поймает меня. И так постепенно стук молотка до такой степени стал составной частью моего жизненного фона, что, когда он отсутствовал, дом казался мне пустым и слишком тихим.
Мы начали с улыбки на лестнице. Он был очень вежливый, даже всегда ждал на верхней или нижней лестничной площадке, если видел, что я иду. Если же он был застигнут врасплох посередине лестницы, то просто вжимался в стену, чтобы дать мне пройти. Его внешний вид вызывал во мне тревожное чувство. Мне казалось, что я возвышаюсь над ним. Мне всегда хотелось отойти в сторону, когда он, хромая, поднимался по ступенькам, — сказочный гномик в современной обстановке.
Джеймс на пять лет старше меня и совсем не привлекательный. Нельзя сказать, что он уродлив в полном смысле этого слова, то есть в традиционном понимании, как Румпельштицхен из сказки, однако его формы лишены пропорциональности. У него нормального размера тело, но ноги необычно коротки, а голова слишком велика, и густые вьющиеся черные волосы делают ее еще больше. Он ходит прихрамывая, так как одна нога у него немного короче другой. Когда он был моложе, родители пытались что-то предпринять в этом отношении, но он отказался от болезненной операции, предпочтя более утверждаться умственно, нежели физически. В школе, как он говорил, ему было трудно, потому что там твой статус в большей степени зависит от физических способностей. Однако он характеризовал приобретенный там опыт как положительный. Теперь он передвигается кособоко и смотрит на мир агрессивно, требовательно, противопоставляя себя всем, чтобы не быть отвергнутым. Он предпочитает быть отверженным по собственной воле — не стать отвергнутым людьми, которых отталкивает его внешний вид.
Однажды я вошла в подъезд прямо за ним. Я поднялась по лестнице, и он подождал меня на площадке.
— Привет, — сказал он. — Я Джеймс. А вы?
— Китти, — сказала я, смутившись.
— Здравствуйте, Китти, — повторил он.
Когда мы были на одном уровне, он вызывал во мне меньше тревоги, его лицо оказалось более естественным, более живым, чем я ожидала.
Мы поднялись еще на один пролет, но теперь я шла впереди, стараясь при любой возможности поворачиваться и улыбаться, чтобы он не подумал, что я его игнорирую. По третьему пролету мы уже поднимались бок о бок; идти так было немного тесновато, но все же возможно.