…В результате я все-таки еду на похороны. Адриан приезжает за мной на машине, и больница одалживает нам кресло-каталку. Джеймс сидит со мной на заднем сиденье, обхаживает меня, суетится. Он так внимателен, что мне хочется поручить ему что-то сделать, но я не могу придумать, что именно.
Крематорий почти такой же, как тот, в котором мы были во время похорон бабушки с дедушкой: темный и прохладный, с деревянными скамьями; мужчины в черном ходят бесшумно и незаметно, разговаривают приглушенными голосами. Все это неправильно — так и хочется закричать мне. Вы ошиблись! Мартину не было девяноста — он хотел сделать еще множество дел, посетить множество разных мест, в которые уже никогда не поедет.
Все организовал Адриан. Он произносит речь, в которой отдал дань памяти Мартину, и, слушая ее, мы все плачем, потому что Адриан знает, как найти нужные слова. Он помнит его ребенком и подчеркивает лучшие качества Мартина: верность, настойчивость и надежность.
Мартин стал тем мальчиком, которого потеряли. Без мамы, как у Питера Пэна, без будущего, как у Генри.
Несколько человек пришли из конторы, где работал Мартин. Они в черных костюмах с галстуками, они неловко сидят на скамьях, чужие и нашей семье и друг другу. Но, глядя на них, я понимаю, что они действительно очень расстроены. Я смотрю на бородатого мужчину средних лет, он вытирает слезы. Мне бы хотелось подойти и поговорить с ними. Раз они любили Мартина, значит, они мои друзья.
Когда гроб опускается, Джейк играет на скрипке. Они с Адрианом в черном, а Пол в кремово-синем костюме, и выглядит так, будто собрался на летнюю свадьбу. Не хватает только белой гвоздики в петлице. Отец одет неброско, нет его бабочки, как будто знает, что никогда ничего уже не будет как прежде. Слушая скрипку Джейка, я смотрю на его профиль и начинаю понимать, что на самом деле чувствует отец. Что-то подсказывает, что он сломлен, какая-то сила тянет его к земле, что он стар. Щеки его обвисли, уголки рта опустились, плечи устало поникли. Он весь как-то съежился, придавленный к земле смертью Мартина.
Я сижу сзади в кресле-каталке и вытираю потоки слез. Потом мы выходим и сбиваемся все вместе в продрогшую семейную группку. Маргарет на этот раз не появляется. Да и вообще, знает ли она? Порывистый летний ветер быстро кружит над нашими головами, сдувая шляпку Сьюзи, ероша волосы Джеймсу. Преждевременно засохшие листья кружатся у наших ног, как вихри в миниатюре, сороки сплетничают на березах, окаймляющих кладбище, и хаотичные капли дождя рассеиваются бушующим ветром. Джеймс хочет отвезти меня к машине, но я прошу его немного помедлить. Здесь мы все, кроме Эмили и Рози.
— Они еще слишком малы для похорон, — отвечает Лесли, когда ее спрашивают.
Я пытаюсь понять смысл этой фразы. Она очень ценит жизненный опыт — а он, и в этом я не сомневаюсь, включает в себя и смерть. Думаю, дети должны знать о смерти и похоронах, тогда им не придется тратить лучшую часть жизни на размышление о том, почему же исчезают люди. Родители должны все объяснять детям как следует.
— Мне кажется, — говорю я, — что если им объяснить…
Лесли бросает на меня такой взгляд, что я понимаю: девочки отсутствуют не из-за того, что им трудно объяснить, что такое смерть. Их нет из-за меня. Она больше никогда не подпустит их ко мне.
Мы неловко топчемся на месте, но всем холодно, и никто не знает, о чем говорить. Во всем виновата я. Если б я не уехала с Меган, ничего этого не случилось бы. Мы сейчас были бы такими же, какими были перед похоронами бабушки и дедушки, какими были на моей свадьбе.
Но тогда мы не разговаривали друг с другом. Не разговаривали как следует. Мы упустили возможность. Теперь, когда уже слишком поздно, мы вновь собираемся вместе. Собираемся, так и не приобретя привычку говорить то, что на самом деле думаем. Боль от утраты Мартина мучает всех нас, а мы изо всех сил стараемся друг друга успокоить.
— Это не вопрос чьей-то виновности, — говорит Джейн Харроу.
Доктор Кросс была права: Джейн мне определенно нравится.
— Зови меня Джейн, — говорит она; я так и делаю.
Она намного меня старше, с седыми волнистыми волосами и обветренным морщинистым лицом. Она похожа на садовника. Я представляю, как она подрезает будлею, стоит на коленях, вырывая вьюнок, одуванчики и бузину. Она высокая, у нее длинные, худые руки и ноги. Она из тех людей, с которыми чувствуешь себя спокойно, как с матерью. И кажется, что она все знает, но ждет, пока я скажу это сама.